Она так отчаянно боялась проговориться о своих новостях, что молчала вообще обо всём. В роддом, впрочем, пришла, но ненадолго – чмокнула губами над конвертом с малышкой и едва ли не сразу же распрощалась.
– Это ж не собака ей, чмокать! – возмутилась Стенина. Евгения мирно перенесла всеобщее курлыканье и в конце концов очутилась на руках у Веры.
Она внесла кулёк с Евгенией в квартиру и, конечно, осталась – и не только в этот день. Юлькина мама не собиралась бросать работу, а Вера делала всё, что требовалось, – без малейшей брезгливости, но и без умиления. Евгения не нравилась ей только тем, что она была Юлькина, не её. А во всем остальном – замечательная девочка. Попусту не орала, ела, сколько нужно. Спала, правда, с перерывами. На внешность, как сказала бы мама, миленькая.
– Спи скорее! – приказывала Вера Юльке, когда Евгения доедала свой ужин. Юлька слушалась, засыпала с младенцем у груди – как Мадонна Джентилески. А Вера мягко закрывала дверь и шла домой, где было очень пусто и очень тихо. Мама проводила лето в саду у тёти Эльзы – компост, теплицы, выгребная яма, погреб, забор… Вера уставала от себя за вечер и снова шла к Калининым. Там её ждали – ещё бы! Бесплатная нянька. Иногда оставалась с Евгенией на ночь, выносила Юльке на кормление – как барыне.
Однажды пропустила день – и Юлька на неё обиделась. У меня брат погиб, а ты помочь не хочешь!
Совсем обнаглела, – возмущалась мышь. – А ты и сама хороша! Всё бросила, даже выставки!
После рождения Евгении Вера всерьёз носилась с идеей устроить выставку детских портретов. Гольбейн. Лукас Кранах. Веласкес. Мэри Кассат[11]. Кустодиев. Но это быстро прошло – портреты не складывались в экспозицию, каждый был сам по себе, как дети, которые поссорились на прогулке – и теперь разошлись по разным углам.
Вера бродила по дому, начинала листать альбомы с репродукциями и тут же бросала это занятие. Весь пол усыпан книжками, над которыми так тряслись в восьмидесятых.
За окном был август. Маковский. Венецианов. Шишкин. Дети кричали во дворе, с балкона сверху долетал тёплый сигаретный запах. Вера вдруг вскочила на диван с ногами, прижалась к стене всем телом – ни дать ни взять княжна Тараканова. Мышь внутри широко плеснула крыльями – как вёслами по воде.
– Зачем мне всё это, – сказала вслух Вера. Что это были за слова – молитва или угроза – неизвестно, но, выслушав себя, Стенина по раскрытым книгам побежала в свою комнату – собираться. Срочно уйти, уехать! Ей всего двадцать! Боже мой, уже двадцать!
Она не хочет больше держать в руках чужого младенца и произносить на полном серьёзе такие слова, как «марлечка», «сцеживание» или «мамина титя». Тьфу! Мамина титя! Вера вспомнила Юльку в расстёгнутой рубахе с мокрым пятном у одной груди, – с другой сражается Евгения. Соски́ острые, как вьетнамские шляпы, и Евгения плачет, потому что молоко из этих шляп добывается с трудом. Между тем у Веры Стениной почти оконченное высшее, и пусть они