сегодня собрал нас у себя, чтобы обсудить защиту Москвы и дальнейшие наши действия по обороне империи от Наполеона.
Шмидт сделал паузу и пристально посмотрел на Ростопчина.
– Москву велено сжечь.
Лицо Федора Васильевича вытянулось, он открыл было рот, но не знал, как именно ответить, поэтому стал похож на выловленного из речки карася. Тем временем Шмидт продолжал.
– Вам, Федор Васильевич, предписано срочно завершить эвакуацию казенных учреждений, перевести всех заключенных Бутырского замка и уничтожить стратегические запасы снаряжения и продовольствия, чтобы они не достались противнику. На этом ваша работа будет завершена.
– Как… сжечь?
Шмидт смотрел генерал-губернатору прямо в глаза, и Федор Васильевич в очередной раз подивился звенящему холоду его взгляда. В нем не было ничего человеческого. Когда-то в юности, во время турецкой кампании, в палатку Ростопчина заползла гюрза. Немигающий взгляд доктора Шмидта напомнил Федору Васильевичу холодный взгляд той змеи, и он с сожалением подумал, что гюрзу хотя бы можно было пришибить тяжелой палкой, а вот проклятого немца придется слушать.
– Нельзя, чтобы Наполеон захватил столицу и получил возможность переждать здесь зимние морозы в тепле и сытости. Мы лишим наступающую армию крова и провианта, а французского узурпатора – удовольствия считать себя покорителем Москвы. Все заботы о предании города огню его высокопревосходительство возложило на меня.
Не желая, чтобы ярость, переполнявшая его, была заметна немцу, Федор Васильевич крепко сжал перо, которое держал в руке на протяжении всего разговора. Он хотел переломить его, дав волю бушевавшим внутри чувствам, но перо было гибким и ломаться отказывалось, так что Ростопчин выглядел сейчас не грозным, а комичным. Окончательно обозлившись, он собрался возразить и отдать приказ дорогому своему Адаму Фомичу вытащить отсюда омерзительного немца. Вытащить во двор и застрелить его там же, где вчера зарубили насмерть сына купца Верещагина. Но Федор Васильевич вовремя опомнился. Он отложил в сторону сломанное перо и встал, протягивая руку доктору Шмидту. Удивленный Шмидт суетливо начал стягивать перчатки. Он, кажется, не ожидал, что известный своей вспыльчивостью Ростопчин примет оскорбительное известие так легко.
– Доктор Шмидт, благодарю вас за то, что потрудились сообщить мне о решении фельдмаршала лично. Не смею более задерживать вас, и да поможет вам Господь в вашем нелегком деле.
Шмидт посмотрел на генерал-губернатора с легким недоумением и, как показалось Ростопчину, разочарованием. Казалось, он надеялся, что Ростопчин устроит сцену, что он будет кричать и спорить, станет походить на ребенка, которого строгий взрослый лишил обещанного ярмарочного представления. Коротко поклонившись, немец поднялся с кресла и быстрыми шагами вышел.
Еще минуту в кабинете стояла напряженная тишина. Адам Фомич ждал, что скажет его друг и начальник, а Федор Васильевич смотрел