товарищ полковник… Мне, к примеру, вчера бабуля приснилась. Она тоже особенная была, такие блинчики жарила, – Силовьев принялся энергично помешивать бессмертник, звеня ложечкой о стакан. – Вот уже три года, как умерла. Совершенно точно, я труп в гробу видел. Пульс, правда, не проверял…
– Перестань бренчать! – Аристов раздраженно поморщился. – Я не в своем сне видел Кронина!
– А в чьем? – Силовьев в последний раз робко звякнул ложечкой.
– В его.
– Не понял, товарищ полковник.
Аристов дернул уголком рта и ничего не сказал. Бесполезно. Из этой тупой шестерки ему не вырастить настоящего помощника никогда. И что бы он Силовьеву ни сказал и ни показал, и сколько бы раз тот ни становился свидетелем чуда, он все равно не сможет вырваться за рамки обыденности. Не сможет стать менталистом. Останется преданным, исполнительным рохлей, жующим блинчик или беляш и спотыкающимся в дверях. Он никогда не поймет. Никогда не заменит Максима Кронина.
А впрочем, Кронина не заменит никто. Макс великолепен даже теперь – живущий в плоском, необъемном, примитивном мирке, где все поделены на своих и врагов. Лишенный навыков, лишенный чудес, лишенный воспоминаний о чудесах. Забывший все, что он когда-то умел. Забывший того, кто его всему научил. Он, Аристов, с кровью вырвал из Кронина все чудеса, он оскопил и прогнал его, как провинившегося шелудивого кобеля… Но иногда – нет, не оттого, что скучал, а просто удостовериться, что Кронин по-прежнему под контролем, – он проникал в его сны.
Искусство входа в чужие сны – одно из самых опасных для менталиста. В чужие сны не ввалишься с улицы, вышибив дверь, не проскользнешь во тьме, поковырявшись в замке отмычкой. В чужие сны можно только шагнуть из собственных снов. Шагнуть – и не сорваться в промозглую пустоту, в которой лязгают жернова безумия и беспамятства.
Сон постороннего человека – как поезд, несущийся вдоль обрыва на полном ходу. Чуть не рассчитаешь, пытаясь запрыгнуть в него с другой стороны обрыва, – сознание твое навсегда перемелется в кашу, в межсонье, в предсонье, в гриппозную, тошнотворную путаницу обрывков воспоминаний, своих и чужих, и бреда, своего и чужого, в уродливую груду асимметричных фигур, осыпавшихся мозаик, несходящихся уравнений и не складывающихся в слова букв. А тело твое, парализованное, коматозное, с перекошенным ртом, со слюнями на подбородке, с расширенными зрачками, – да, тело твое доставят в больницу навроде этой. И врач с важным видом скажет: «С ним во сне случился удар», и даже не будет знать, насколько он прав.
Нет, прыгать в кронинский сон на полном ходу – это риск. Он знал менталистов, которые рисковали, вот взять того же Юнгера, например. Но Аристов не любил риск. Он любил точность расчетов. В сон Кронина он попадал не как каскадер – скорее, как стрелочник. Не прыгал через бешено гудящую пустоту – но четко и уверенно направлял свой собственный сон на общие пути их с Крониным воспоминаний, к той точке, где стрелки их видений пересекались, где бешеные составы их снов бесшумно и мягко входили в текучую ткань друг друга. К той точке, где им снилось одно и то же. И в этой точке Аристов ловко совершал пересадку – точнее