и сменила тон. – Прошу вас, вита, если вас не затруднит, передать ей это.
Спорная честь. Но княгиня Баратаева была в своём репертуаре.
Я пожала плечами. Жюли ещё несколько дней не сможет выйти из комнаты, настолько слаба. А потом… Мне тоже требуется горничная, чтобы объясняла, для чего нужны все эти местные женские штучки.
Наконец князь, уверив нас, что лично посодействует нашему делу, забрал своих домочадцев и сел в шлюпку. Взамен него на борту яхты оставался знакомый уже мичман Унковский. Он был как бы гарантией для обеих сторон: русским – что наша яхта не уйдёт в море, и мы не свяжемся с кем-либо – от французов до гипотетической армады Лорна (хотя такая гарантия и была призрачной); нам – что через неделю мы получим хоть какой-то ответ.
– С ног валюсь. И голова чугунная, – рухнул в кресло Лант. – И это даже не переговоры, а только переговоры о переговорах. Сколько сейчас? Двенадцатый час? Пошли спать!
После отъезда князя мы наконец получили немного свободного времени, чтобы осознать, что вообще происходит и к чему нужно готовиться. Все книжные знания, собранные нами за месяцы подготовки к посольству, теперь казались не связанными с реальностью значками на листах бумаги. Мир девятнадцатого века, с которым мы едва столкнулись, был совсем другим – речь, поведение людей, манера двигаться и тем более восприятие действительности. И мы получили время, чтобы осмыслить всё это.
Мичман Иван Яковлевич Унковский, с которым мы общались довольно много, вёл себя сдержанно и официально. Не из-за характера, а от пусть и скрываемого, но страха неизвестности, с которой он внезапно столкнулся. Молодой, едва вышедший из гардемаринов, он был обычным парнем из провинции. Его мир ограничивался жилыми и учебными зданиями Морского корпуса и кораблями. Он знал свою профессию, хорошо знал. А кроме неё? Естественные науки в то время только начали развиваться и для моряков ограничивались в основном прикладными моментами. Художественная литература? А что писали в восемнадцатом веке? Уж точно не фантастику о других мирах, о которых и мало кто из учёных задумывался. Сказки? Христианские легенды? Страшилки о нечисти? Именно это и было той призмой, через которую мичман воспринимал происходящее. Слишком образованный, чтобы верить в побасенки о нечисти, и слишком мало знающий, чтобы считать нас обычными людьми. А тут ещё опасение, что мы чего-то хотим от его родины. А если того, что принесёт ей вред?
Поэтому мичман общался с нами сухо, на вопросы отвечал с задержками, обдумывая, как и что сказать, чтобы не сболтнуть лишнего. Сам вопросы задавал охотно, но осторожно, словно шёл по тонкому льду. И очень внимательно следил, чтобы Лант без него не подходил к рубке. Унковский был уверен, что отдавать приказы Лант может только оттуда. Меня он вообще в расчёт не принимал, потому что женщины в его время не вмешивались в такие дела. Но в рубке он любил бывать, задавая вопросы, рассматривая карты и вручную копируя их – то ли не доверял тем атласам, которые мы предлагали ему взять насовсем, то ли просто тренируясь в навыке картографирования.