И на двор – как ошпаренный, телогрейку натягивая:
– Не боись, бать, успеем. Самородного золота все равно ведь не сбросят ни сейчас, ни когда.
– Инструмент доставай, самородок.
Утра стали холодными, зябкими; все пожухлое, нищенски голое и пустое пространство природы – все деревья, кусты и трава, забеленные инеем за ночь, – стало чище, опрятнее, строже, с глаз долой убрались, уничтожились чавканье глины и уныние осенней распутицы.
– Бать, а если вот правда податься в старатели? – заблажил будто спьяну Валерка.
– Топай, топай давай. Счас те будет хита. Довели до хиты реформаторы – по помойкам заставили шарить на старости лет.
– Да ну, бать, ты и раньше ведь тоже по отвалу шорохался. И ведь не по нужде, бать, – из жадности. Ты ж как этот… как Плюшкин. Вот любую железку, ни винтика по пути не пропустишь – все в дом.
– Много ты, обормот, понимаешь. Я гараж себе весь из таких вот отбросов построил. Это ж огнеупор, вот шамот настоящий – нигде ни за какие деньги не найдешь. Стальные балки нержавеющие – с комель толщиной. Все оттуда, с отвала, – от пола до кровли. Заводу не надо, а мне пригодилось.
Он и вправду, Чугуев, не мог пройти мимо любого отброса промышленности – будь то хоть самый малый обрезок уголка или швеллера, будь то хоть истонченный до дыр жестяной лоскуток, что в руках уже крошится, словно высохший до сердцевины древесный листок, будь то хоть ржавый гвоздь, весь в бугристых наростах, похожий на окаменелость каких-то мезозойских эпох. Попадался как только такой ему сор, поднималось в нем чувство соболезнующей нежности к умаленной вещественности безымянных останков чужого труда. Каждая стертая в производительных усилиях деталь, каждый железный труженик, потерянный для пользы, молча просили из земли: верните нас, мы еще пригодимся, не хотим быть навсегда потерянными – и никто их не слышал, и только Чугуев мог и должен был дать каждой вещи еще одну жизнь, возрождение в первоначальном чистом виде и предназначении.
Пересекли пути многолинейного разъезда – в прифронтовой как будто очутились полосе: над колючей проволокой, дебрями ржавыми разве только сигнальной ракеты в вышине не хватает, озаряющей белым трепещущим светом простор. Не в первый раз они сюда, за линию, – знают, где пролезть. И пошли на растущий, напирающий грохот и лязг, и уже не одни – в десяти шагах тени маячат и справа, и слева, слышен шорох шагов в полутьме: много, много еще одиночек и семейных отрядов таких же шагают в одном направлении, вон туда, где, черней небосвода, подымается тяжко гора высотой с хрущевскую пятиэтажку, и как будто из недр ее всходят, прут и прут, нарастая, тяжкий гул и страдальчески-нудное пение тормозов и железных колес. Как проснулся вулкан – бледно-красное зарево над горой зачинается. Собралась уже целая армия из бредущих поврозь мужиков и артелек со своим инструментом. Лязг и звон наросли до предела, поманив работяг, намагнитив, и на бег сорвались уже многие – вот на приступ взять гору как будто. И Валерка рванул напролом самым первым,