и он уже не помнил себя. Связь с реальным миром оборвалась, и мысли внутри него стали угасать, предаваясь забвению.
– Эй, просыпайся, ну же, тебе нельзя здесь находиться, – звонкий голос развенчивал тишину и звучал весьма дружелюбно и ласково. Ламберт словно сквозь сон ощущал шеей осторожное дыхание, словно чей-то шепот касался его кожи, трогая лоб, щеки, губы. Этот пленительный голос скользил по его телу, и он поплыл в покорном плену наслаждения, поддаваясь теплому течению, будто плот, поддающийся стихии реки. «Ах, как блаженно уединение, что гнездится в этой темноте. Пусть оно не покидает меня», – витала мысль в воздухе, дурманя его сознание, тем временем он все глубже погружался в слепой сон с проявлениями необъяснимых видений, словно он был частью всего, что когда-то пережил в жизни.
Внезапная яркая вспышка быстро стала нарастать, расширяя его границы сознания, как огромный мыльный пузырь, и весь он начал перемещаться на это белое полотно, словно свет насквозь пронизывал его. Вся его сущность, начиная с имени, вливалась в этот оазис духовной связи, объединившись с неким носителем. Постепенно теплое течение, омывавшее его душу, сменилось на холод. Из тела убывала энергия, заполняя пустое пространство пузыря. Чем больше Ламберт пребывал в бессознательном состоянии, тем больше путался в собственной массе своих необъяснимых ощущений. Это уже был предел. Вернуть обратно все, что давалось телу, в исходное положение, в ту ячейку, откуда когда-то зародилась энергия существования с развитием младенца в утробе, до чувства потери физических границ. Все ощущения к миру уходили, все эмоции к людям, все запахи и вкусы – все утратило свойство слов объяснять. Речь побуждала молчание, и он превращался в неосмысленный зародыш, находившийся в состоянии анабиоза. Оттого Ламберт чувствовал неистовую благодать матери, то доверие, с каким он подчинялся смерти, что ласково топила его в ослепительно чистой реке любви. Ламберт погружался все глубже, тлея слабым огнем жизни. Он не боялся, оттого отдавался в объятия смерти, как дитя – в материнские руки.
В машине зашипело радио жуткими свистящими помехами. И кто-то с силой начал вытягивать Ламберта из тоннеля смерти, возвращая к жизни, словно мощный заряд тока ударил в его грудь, подарив глоток воздуха, и он со стоном втянул его глубоко, открывая глаза, перед которыми призраком вдруг растворился силуэт девушки. Верхушки деревьев, как шестигранник, обрисовали бледное небо. Ламберту казалось, будто под ним поверхность воды, теплая и мягкая и далеко от берега. Его пальцы рук утопали в рыхлом одеяле чащи. Он поднялся, отряхивая одежду от мелкого мусора. По его венам заструилась ожившая кровь, ринувшись под кожей ручьями, устремляясь к засушливым краям, орошая живительной влагой. Он мог отчетливо слышать их внутри себя, как если бы находился одновременно снаружи и внутри, с легкостью переключая подобное явление. Его способность менять положение обзора, фокусируя поочередно чувства с разницей во времени, дезориентировала