в том же вертящемся и непроглядном тумане. И за окнами стоял густой туман. Федор Иванович ждал дела, о котором ему сказал Стригалев, и одновременно ждал особой программы, обещанной академиком Рядно. Он несколько раз на совещаниях у ректора и со своими сотрудниками сказал об Иване Ильиче: «этот бедняга Троллейбус», «странный упрямец», «несчастный раб этой формулы „один к трем“, которая многих сбила с толку», «надо ему помочь». Схоластом он его все-таки не назвал. Надо отметить, что избранная линия поведения отразилась на нем, начала его сушить и подтачивать. Он очень быстро худел.
Елена Владимировна, когда он, покачав головой, ронял что-нибудь пренебрежительное о Стригалеве, оборачивалась к нему и смотрела вдруг загоревшимися глазами. Направляла на него через большие очки потоки ликующего интереса. Как будто все понимала!
– Почему это вы вдруг стали так отзываться об Иване Ильиче? – спросила она однажды, когда сырым и холодным осенним вечером в ранней темноте он провожал ее домой.
– Не только вы имеете привилегию. У меня тоже есть тайны, – ответил он. – Когда-нибудь я вам открою все, и вы меня простите.
– Ваша тайна шита белыми нитками. Вы надели на белые одежды плащ! Надо меньше его ругать.
Она пискнула счастливым смехом и повисла на его руке – так ей все это понравилось.
Миклухо-Маклай по-прежнему лежал без оружия на опасном берегу, но островитяне держали себя с ним непонятно. Запретная черта на асфальте под аркой по-прежнему действовала. Из-за плохой погоды свидания в парке почти прекратились, и в то же время Елена Владимировна стала почти каждый день открыто, даже привычно говорить ему: «Сегодня вы ведете меня до моста – и ни шагу дальше»; «Сегодня гуляем до семи, и я сразу покидаю вас»; «Миклухо-Маклай! Лежать и не двигаться!»
Раза два она сказала: «Сегодня я свободна. Разрешаю сводить меня в кино».
«Елена Владимировна, когда?» – спрашивал он почти каждый день.
«Вот беда. Обронила нечаянно слово, а он и вцепился, – отвечала она, лаская его взглядом. – После Нового года! Уже скоро. После Нового года!»
К концу ноября выпал снег и растаял. Федор Иванович надел своего «мартина идена» – прямое короткое пальто темно-коричневого агрессивного цвета в чуть заметную красноватую клетку и со скрытыми пуговицами. В начале декабря все окончательно побелело, воздух стал мягче. После звонка на перерыв из подъездов теперь вываливались толпы студентов – все полюбили игру в снежки.
Однажды в самый приятный солнечный тихий день Федор Иванович бежал налегке по тропке в снегу, и его поразило знакомое гусиное гагаканье, доносившееся из-за розового корпуса. Да, сомнения не было. Федор Иванович остановился, приводя в порядок свой смятенный дух. А из-за угла выкатывалась процессия – Варичев, Побияхо, Краснов, новый лектор, аспиранты. Все улыбались, все были счастливы, и в центре этого счастья топтался высокий, слегка согнутый Кассиан Дамианович – в заломленной папахе из мраморной с медью мерлушки, в расстегнутом черном и длинном пальто. На плечах был разложен