она обрушивает скрипку на картофельную морду Егорова. Кажется, что чехол стал прозрачным, и она почти видит, как твердая, в спираль завитая головка грифа сворачивает егоровский нос набок, а задняя дека смачно впечатывается в щеку. В чехле тихо хрупает, и в ответ что-то так же тихо хрупает под ребрами, отрывается, падает, падает. Тоненько гудит струна (ми, думает Яна. Ми. Самая тонкая. Писклявая).
(– Мы со Светланой собирались достать тебе хороший жесткий футляр, – говорит папа. Яна стоит в углу, лицом к стене, и слушает, как шуршит по дереву наждачная бумага: папа подгоняет новый скрипичный порожек взамен сломанного. – Хорошо, что не стали. С вещами ты обращаться не умеешь.)
Егоров хватается за побагровевший нос. Яна тут же прижимает юбку к бедрам – обеими руками, скрипкой, пакетом с нотами. Ей приходится согнуться. Она исподлобья смотрит, как нефтяные пятна зрачков затапливают глаза Егорова.
– Ты, рыжая, совсем обнаглела?! – вопит он и толкает ее в грудь.
Яна впечатывается в ограду, отталкивается от нее спиной, целясь поднырнуть сбоку, но Груша пихает ее обратно. Яна отмахивается пакетом, чувствует отдачу, – твердый уголок нотного сборника влепился кому-то в живот, – и снова вжимается в забор. На мгновение ей кажется, что сейчас все закончится: обзовут напоследок, может, толкнут лишний раз и уйдут, заливаясь гоготом, руки в карманах. Если бы Егоров был один, если бы пацанов было двое, даже трое, – наверное, так бы и вышло. Но их четверо. Дружки подпирают Егорова со спины. Подталкивают. Раскачивают его и друг друга, в разных фазах и с разными скоростями, и никак не могут совпасть в той точке, где могли бы остановиться.
Зрачки Егорова превращаются в игольные дырки на серой радужке – стремительно и завораживающе жутко. Теперь Яна пугается по-настоящему. Мысли о том, что будет дома, улетучиваются из головы: страшное происходит здесь и сейчас.
– Тащи в курилку, – командует Егоров и хватает Яну за плечо. – Щас мы там с ней разберемся.
Яна проваливается в ослепительно сверкающую черноту. Глухая боль в локте, пятке, костяшках пальцев, которые врезаются в чьи-то лица, ребра, животы, – слабо, бессильно. Это бесит, это приводит в ярость. Оглушительная боль, когда чья-то пятерня вцепляется в волосы. Ноги скользят по асфальту; Яна упирается, пытается воткнуть пятки в землю, как крюки, но лишь беспомощно скребет ступнями. Она выворачивает шею. Грязные пальцы с обкусанными ногтями, сомкнутые на ее плече, оказываются так близко, что расплываются в песочно-серое пятно. Отвратительное ощущение чужой кожи под зубами. Теплое, соленое, железное на губах. Пальцы тут же разжимаются, и сквозь черную вату до Яны доносится дикий крик.
– Ты больная, Нигдеева! – вопит Егоров, размахивая окровавленной ладонью. – Тебе в психушке место!
Он замахивается; Яна втягивает голову в плечи, но вместо удара чувствует лишь резкое движение воздуха.
Ольга отбрасывает руку Егорова, как мокрую, осклизлую тряпку. Говорит:
– А ну быра отвяли от нее, придурки.
Хватка