которому не жалко спинки стула и плешивых полос на бархатных складках, должен был сердить маму. Но она терпела.
– Нас куда-то приглашают? – Гость кивнул в мою сторону.
– Сережа, потом! – покачала мама головой.
Вместе со мной в комнату ворвался сквозняк с улицы, выдувавший паруса из тюля.
Мужчина смотрел на меня с вялым нахальством:
– Натали для первого мужа была Мадонна, по его собственным словам…
Непонятный смысл фразы был связан с моим появлением.
– А для второго – женой Иосифа!
И еще запомнился его тон – неприятный такой, а в комнате стало тревожнее, чем от звуков фильма.
Я выбежал на улицу, словно меня прогнали. И опять сработала привычка запоминать все непонятное впрок. Как странно играла мама! Не попадала в мелодию и по нескольку раз ударяла по одним и тем же клавишам, чтобы извлечь ускользающий звук. Она будто удивлялась внезапной безголосости пианино. А гость не ходил по ее нотам, но будоражил ее странное упорство.
На асфальт упали первые крупные капли.
Под навесом эстрады девочки натянули простынь – занавес.
На табурет установили проигрыватель. Но зазвучало совсем неожиданное – арабские страсти в исполнении жаворонка: «но я совсем, совсем не виновата, что я любить и ждать тебя устала!..» Мне слышалась: «уста-та!» Ветром подняло тетрадный листок с диктантом – перечеркнутое красными чернилами окончание слова и две маленькие волнистые линии снизу, означающие невнимательность.
Две подружки сцепились в танце, подражая аргентинской паре. Они упирались ладонями друг в дружку, крутя паровозные движения локтями…
Гроза обкладывала город со стороны Оби, и уже отдаленно слышался поспевающий обоз громовых снарядов.
Окна закрывались, нахлебавшись свежего ветра.
Голос Гамлета становился глуше. Когда закрылось наше окно, я чувствовал ревнивую тоску.
Ветер срывал с деревьев желтые ранние листья, и они летели на фоне зловещей черноты, крича золотым криком. Но, как ни велика была ширь грозовой тучи, ее не хватало покрыть все небо. От стремительности бега туча рвалась, лохматилась сизой пеной, открывая голубые цепенеющие просветы.
Прорвавшись сквозь них – колющие лучи солнца – сражались с грозой – будто со шпагой против обуха!
В эти минуты Гамлет в последний раз отражал коварные удары. А дождь обрушился на крышу эстрады, словно аплодисменты.
Домой я вернулся в мокрой рубашке.
Дверь в комнату была заперта. С обидой стукнул ладонью. Услышал: «Сын пришел…» Кто-то удивился, сомлевшим голосом: «Сын? Какой сын? Ваньки-ветрова сын…»
Упоминания чужой фамилии успокоило меня: точнее, я потерял интерес к человеку, сказавшему глупость.
Гость сидел на прежнем месте, но в осанке было что-то суетливое. Он подтянул к себе толстый кожаный портфель, откинул блестящую крышку, похожую на скрипучее седло. Вынул шоколадку.
Заметив пятна грязи на портфеле, спросил у мамы тряпку:
– Шел к вам…