мерить время страданием ― вечность.
Снова начинает раскачиваться лампа: «Криб, краб»… Волны, кажется, вновь поднялись. Но мне не взглянуть на прилив, не вдохнуть морского воздуха. Я ― в пыльном, кирпичном сарае и обречен тут остаться. Один на один со своей болью, вдвоем со своим одиночеством.
«Криб… Криб…» ― лампа. ― «Ш-ш-ш», ― море за стеной. ― Желтый свет. Потолок. Стены. Пол…
«Крип… Крип-п…» ― тише. ― Прибоя не слышно. Потолок. Апельсиновые дольки. Стены…
«Криб… Криб…»
Я не знаю, сколько еще проходит времени. Я сижу на полу, смотрю то на лампу, то на стены и потолок, страдаю от боли в груди и холода. Плачу без слез. Я бы давно сошел с ума, если бы было с чего сходить. И было ― кому.
И вдруг. Я вижу. Его.
Оказывается, у меня могут быть галлюцинации. Мне кажется, что я вижу маленького карапуза в синих штанах с помочами. Его, конечно, нет в моем сарае ― малыш всего лишь мираж, лишь движущаяся картинка. Помню, что такое называется «синематограф». Изображение тусклое, размытое, едва различимое, хотя, в отличие от фильмы в синематографе, ― цветное.
Я ликую. В череде мучительных суток без смены дня и ночи появляется хоть что-то, на что можно смотреть, кроме лампы и потолка. Я тянусь к ползущему мальчику, прекрасно понимая, что коснуться его не смогу.
Малый ползет по ковровой дорожке. Рядом книжный шкаф, детская кровать с деревянной решеткой…
«Люди всегда взаперти», ― почему-то думаю я.
Отраженные пятна окон ложатся на синюю попу в штанах, на бордовую дорожку… Все очень размыто, и вправду как на затертой кинопленке, но я плаваю среди этих образов и испытываю восторг ― какое счастье видеть что-то, кроме дурацкого сарая!
Даже о боли забываю.
Малыш белобрысый, на вид ему меньше года. Он плачет, но не рыдает громко и взахлеб, а только подвсхлипывает. Будто уже устал плакать и теперь сосредоточенно ползет туда, где помогут. Как он выбрался из кровати с решеткой? Где его родители?
Виденье меркнет. На месте балконной двери ― уже лишь пятно света, пола и шкафа в комнате и вовсе не видно, сам малыш тоже становится все призрачнее, все прозрачнее.
– Нет! Только не это! Умоляю! Кто-нибудь! Бог, дьявол, кто-нибудь! Спасите! Не дайте уйти этому. Этот мальчик… Я его откуда-то знаю! Ему надо помочь!
Но видение расплывается. Все отчетливее желтый свет лампы, стены, пол, потолок.
«Криб, криб»
– А-а-а! ― кричу, пытаясь зацепиться за исчезающую картинку. В ужасе от мысли, что вот-вот она исчезнет совсем, пытаюсь ворваться в мираж ― нырнуть в него. И у меня кое-что получается! Почти исчезнувшее виденье вдруг становится чуть отчетливее и шире. Пятно балконной двери так и остается пятном, но становится больше и темнее, зато комната и ребенок неожиданно светлеют, словно на негативной фотопластинке. Но ребенка и комнату я будто бы вижу боковым зрением, мой взгляд неотвратимо притягивает черное пятно балкона. Мне становится страшно, я хочу от него отвернуться, но не могу, ― меня словно затягивает.
Я падаю в воду. Гулкий