ющий взгляд на свою тень. Эта строгая форма и серая жизнь: разве к ним стремилась его душа?
В католико-теологическом институте, которым так гордился Пассау, семинаристов учили степенности и Божьему слову, в котором после ужасов войны истерзанное мирное население нашло покой и тихую гавань.
«Ну и чего ждать от города, что до прошлого века считался епископством? «Важный религиозный центр», все прислушиваются к тому, что скажут служители собора Святого Стефана, – с иронией думал про себя парень, пока шёл вдоль улиц Пассау. – Каждый спасается по-своему».
Михаэлю было всего двенадцать, когда закончилась война, но даже он запомнил, как приходилось отстраивать руины. Федеральный канцлер, Конрад Аденауэр, сделал за эти годы всё, чтобы жизнь граждан вернулась в привычное русло. Понемногу всё и правда стало – вроде, – как прежде, если только не считать того, что, к примеру, жена дяди Томаса и его младшая дочка…
«Так и остались в ГДР», – хмуро заключил Михаэль.
В годы войны, когда обстановка на Востоке страны казалась поспокойнее, дядя Томас отправил жену и дочь в глубинку под Эрфуртом, где, по его мнению, им ничего не угрожало, а затем уже не смог перевести их обратно. Сам же остался в Пассау вместе с десятилетним сыном Паулем, смышлёным настолько, чтобы помогать по ремеслу. Дядя Томас, конечно, пытался вернуть родных, пока в прошлом году на внутренней границе не поставили проволоку, но и до сих пор не оставил надежды на воссоединение с семьёй. В последний раз – ещё в сорок девятом – тётя Грета и малышка Хельга почти добрались до Пассау, но потом власти стали строже отслеживать перемещения. Доходило и до обстрела, и до голодовок.
Солнце почти село, и даже трещотки в палатках на ежегодной ярмарке уносили прочь фирменный баварский сливочный пирог и шницели, которыми ублажали туристов, лёгкой рукой стряхивали с прилавков крохи, да сплетничали о том о сём. Выручка сегодня выдалась прекрасная, а погода стояла такая ясная – тёплый, бархатный весенний день, приятный и ласковый ветерок с набережной, – что каждая из них посчитала своим долгом окликнуть молодого Штерна, твёрдой поступью проходившего мимо, и поделиться с ним какой-нибудь сладостью.
«Что за походка! Прямо-таки генеральская, – размышляли они одна за другой не сговариваясь. – Стать, рост, глаза-изумруды: всё при нём. Жаль только не блондин… Был бы настоящий ариец!»
Так они думали, пока копались в бесчисленных пакетах, и передали Михаэлю столько гостинцев для Сони и Томаса, что тот еле смог их нести.
– Забирай, дорогой, не стесняйся! Это для твоей матери. Соня обожает шницели!
– Что вы, фрау Мюллер… Мама будет польщена.
– А это для герра Штерна! Не спорь. Не знаю, как отблагодарить его за помощь со спиной. Совсем я тогда измучилась!
– Ладно, как скажете, фрау Берн. Я всё передам дяде.
Михаэль вежливо кивнул на доброту соседок, но, когда полез в портмоне за деньгами, а те отказались их принимать, зарумянился по самые уши. На всю округу не нашлось бы семьи более уважаемой, а врача – ловчее и искуснее дяди Томаса, а посему полгорода ещё во времена суровой жизни в тылу оказались у них в долгу. Война раскинула семью дяди по обе стороны от национальной границы, и это лишь усугубило его трудоголизм.
«Кто-то в таком случае прикладывается к спиртному, а герр Штерн – к работе», – не без улыбки подмечали соседи. Над отцом шутил и Пауль, как только не подтрунивавший над его натурой трудоголика, и всё время равнялся на Михаэля: на его походку и манеру говорить. Михаэля это умиляло, и он как мог отыгрывал роль старшего брата, но очень ценил в Пауле его солнечную натуру и индивидуальность. Как ему будет не хватать кузена!
Михаэль в последний раз вежливо кивнул лавочницам и, взяв под обе руки гостинцев, зашагал дальше по набережной. Соседки всё смотрели ему вслед и вздыхали: «Как жаль отдавать теологии такого юношу». Особенно когда у них столько дочерей и племянниц…
Война ведь многих скосила! А мужчин и до сих пор не хватало…
Проходя мимо улиц с бесцветными зданиями преимущественно в стиле баварского и венского барокко, Михаэль слышал их шептания, которые доносил до него ветер, пинал по дороге камни и пыль, один раз, задумавшись, чуть не попал под колёса новенького Кадиллака и всё хмурил лоб. Поднимаясь в гору, сбил дыхание. Если бы они только знали!
Знали, как часто он мечтал уехать из этого забытого Богом места и найти своё предназначение в жизни. Теология – не для него. Он слишком для неё рационален и чересчур не легковерен… Богословы учили: «На всё воля Всевышнего» или «Не пытайтесь понять всего – вам этого всё равно не удастся», но, слушая их лекции, Михаэль почему-то очень злился. Чёрт-с два он будет сидеть сложа руки и ждать, когда «кто-то сверху» решит его судьбу! Разве каждый не сам за себя в ответе, да и что за философия для неудачников?
Михаэль свернул за угол и услышал, как из приоткрытого окна в доме напротив заиграл граммофон, и признал песню: Луи Армстронг, «New Orleans Nights». Старуха Визе, развешивавшая бельё, помахала белым платком и, покорив его беззубой улыбкой, пригласила на чай