быть, Зое так хотелось думать… Она тихо плакала по ночам, боясь разбудить Алексея, который очень уставал на работе. Но однажды он услышал, решил, что она плачет во сне, тронул её за плечо. Зоя не откликнулась, затихла. Разве был виноват её муж в том, что так сложилась их судьба?
Но Зоя Васильевна была мудрым человеком. Переживания были очень глубокими, но недолгими, вскоре она сумела пересмотреть свою жизнь. Она неистово вцепилась в город, в котором теперь жила. Дом наполнился книгами, художественными альбомами и классической музыкой. Все свои первые оперы Зоя Васильевна слушала с пластинок, усаживая рядом свою вертлявую дочь. Она таскала её по залам Эрмитажа почти за шиворот, покупала кучу абонементов в концертные залы и музеи, возила в парки, где императорские дворцы ещё были погребены под руинами, но работали фонтаны в Петергофе, а в Павловске были вновь проложены её любимые Двенадцать дорожек… Она часто ходила в театры, иногда ей удавалось вытащить с собой мужа, но больше – с дочерью, а то и совсем одна…
Алексей с годами всё больше углублялся в работу и всё дальше отстранялся от дома. Он по-прежнему делился своими проблемами, рассказывал о конфликтах с сотрудниками, о творческих удачах. Он внимательно выслушивал мнение жены, считался с ним. Зоя прекрасно разбиралась в людях, намного лучше, чем Алексей Петрович – научила прожитая жизнь. Она умела разглядеть лесть и лицемерие, которые Соколов с годами стал принимать за искренние проявления чувств… Но всё это имело отношение только к нему, к его работе, к его детищу – институту. Подруг у Зои Васильевны не было: жизнь заставила её быть сдержанной и немногословной, многие считали её высокомерной. Она была в добрых отношениях с соседками по дому, иногда перезванивалась с родительницами одноклассниц дочери. Соколовы отмечали праздники в обществе сотрудников Алексея Петровича, с ними же иногда выезжали на пикники и лыжные прогулки… Но, честно говоря, Зоя Васильевна недолюбливала кое-кого из них и скрывала это с трудом. Искренних и преданных друзей мы находим только в юности, а в зрелые годы это бывает так редко!
Молчание отца затянулось. Наташа терпеливо ждала, когда он вспомнит о ней и вернётся откуда-то из глубины своих размышлений. Он вдруг очнулся, тряхнул своей лысой головой.
– Я вдруг подумал, что наша мать, в сущности, – очень одинокий человек… Мне никогда раньше не приходило это в голову… Наверно, я перед ней виноват… И всё-таки мы вместе. Жизнь у всех по-разному складывается, дочка… Жизнь – она большая… Обещай мне, что ты обо всём поразмыслишь, пока меня не будет.
– Обещаю, папа, – вздохнув, согласилась Наташа.
В прихожей позвонили. Они оба встрепенулись.
– Кто-то пришёл, – поднялась с места Наташа.– У Славы есть ключ…
– Отдыхай… Я открою…
Алексей Петрович, шаркая шлёпанцами, направился в прихожую, и не спрашивая, распахнул дверь. На пороге стоял смущённый мужчина, без пальто и тоже в шлёпанцах.
– Простите