с отглаженным воротником, недовольно нахмурилась.
– Привёз мне головную боль.
Григорий Николаевич покачал головой.
– Не переживай, он у меня не бандит. Поможет тебе, да, Крис?
Крис с удивлением заметил в папе неприятную перемену, тот словно уменьшился в росте, да и голос почему-то прозвучал тоньше. От него не укрылось, что папа называет собственную маму баба Люба, а тёщу – бабушка Вера. Вроде небольшая разница, но значительная. Да и само слово не очень-то подходило этой женщине. Её можно было бы назвать худой, если бы не круглый «пивной» живот и мускулистые руки. Словно её собрали из запчастей для трех человек, и двое из них – мужчины. Цветастый халат только усиливал этот гротеск и пугал, как яркая окраска ядовитого насекомого. Крис насупился, снова пожалел, что добрая и мягкая бабушка Вера досталась его сёстрам, а ему это незнакомое недружелюбное существо с мужицкими бицепсами.
Баба Люба поставила корзину на стол, махнула рукой.
– Ужина нет. Если голодные, в холодильнике молоко, в хлебнице пусто. Терпите до завтрака.
Крис промолчал, но надо же было животу заурчать именно в тот момент, когда все затихли. Папа виновато улыбнулся, а баба Люба нахмурила брови и оглядела Криса с ног до головы.
– Тебе завтрак лучше пропустить.
Он растерялся от такой оскорбительной прямоты, но снова промолчал. Мысленно обозвал бабу Любу бабой-ягой и решил, что она ему не нравится. А эти две недели в деревне, видимо, будут худшими в его жизни.
Отведенную ему комнату он не рассматривал, даже вещи не разложил. Спрятавшись за дверью, рухнул на кровать и уставился в потолок. Есть хотелось до рези в животе, голод прогнал сон и усилил обиду. Он уже ненавидел каждую секунду в этой богом забытой Старолисовской. От жалости к самому себе едва не расплакался. Всхлипнул, сердито растер выступившие на глазах слёзы и, уткнувшись в подушку, уснул.
Разбудили его голоса. Судя по солнечным полосам на полу, он ненамеренно последовал совету бабушки и пропустил завтрак. Но не вскочил, хотя есть теперь хотелось ещё больше, нарочно остался лежать, лелея горькую злость. Говорили у его окна. При дневном свете Крис разглядел за стеклом что-то вроде навеса, поэтому солнце не ослепляло, а мягко высвечивало простенькую обстановку комнаты: кровать, древний шкаф с мутным зеркалом на дверце и стол, заваленный старыми книгами.
Под крышей навеса на длинных проволоках болтались странные треугольные конструкции, некоторые из них покрывали кожистые чулки с опушкой по краям. Что это вообще такое, Крис не понял, а потому равнодушно перевел взгляд на затылок папы и прислушался. Говорили о нём.
– …Максимум месяц.
– Вчера ты говорил, две недели.
Раздался глухой удар, будто треснули палкой по полой тыкве, а потом послышалась ритмичная дробь по жестяной поверхности, будто перестук дождевых капель по крыше, но мельче и с быстрым затуханием. Крис приподнялся на локтях и даже склонил голову,