к ней, радостно возбужденный или вконец измотанный.
«Но так ли это, – впервые подумала она, замирая от страха, – так ли это несомненно, что он должен вернуться?! Разве невозможно, что в один прекрасный день он уйдет и не вернется… может быть, уже сегодня. Нет, сегодня он еще, конечно, вернется, он ведь знает, что она тут ждет голодная, голая, в его изношенном летнем пальто, не имея самых простых вещей, необходимых для жизни, и задолжав хозяйке. Сегодня он вернется непременно – но завтра, может быть, уже?..
«Я от него никогда ничего не требовала, – думает она. – С чего же ему не вернуться? Я никогда не была для него обузой!»
Вдруг ей приходит на ум, что кое-чего она все-таки требовала от него, требовала и требует вновь и вновь, – пусть не на словах, но не менее от того настоятельно: чтобы он всегда возвращался к ней.
«Это ведь тоже может стать для него обузой, – думает она, полная безграничной печали. – Моя любовь тоже может стать для него обузой, и тогда он не вернется домой».
Становится все жарче. Она вскакивает с кровати, подходит к зеркалу и останавливается перед ним. Да, это она, Петра Ледиг, но и это может не удержать его. Волосы и тело, внезапное влечение, свершение – но в мире этого полным-полно. Перед ней открывается тысяча комнат, куда в этот час заглядывает мимоходом полуденное желание: звучат поцелуи, женщину медленно раздевают, скрипят пружины матраца, стон мимолетного наслаждения становится громче и смолкает. Что-то завязывается и завершается, люди расстаются – каждый час, каждую минуту, в тысяче комнат.
Как она могла вообразить, что застрахована? Что это может идти так дальше и дальше? В глубине души она знает, знала всегда, что это ненадолго. На улицах спешат, торопятся, бегут, чтобы захватить свой поезд, догнать девушку, истратить банкнот, пока он окончательно не обесценился. Что же надолго?.. Как можно думать, что любовь надолго?!
Ей становится вдруг понятно, что все бессмысленно, к чему она прилепилась сердцем. Этот официальный брак, еще сегодня утром казавшийся Петре настолько важным, что ради него она устроила Вольфу сцену, – что мог бы он изменить? Мимо! Прочь! Оттого что она тут сидит полуголая, страшно голодная, кругом в долгу – думать, что из-за этого он должен вернуться?! Но если он не вернется, тогда не все ли равно, как она тут будет сидеть… Дайте ей тогда хоть собственный автомобиль и виллу в Груневальде, – он не вернулся, и только это важно! И что бы она потом ни сделала – выбросилась из окна, стала бы снова продавать ботинки или пошла бы торговать собой, не все ли равно? – он не вернулся!
Она все еще стоит перед зеркалом и смотрит на себя, словно там за стеклом – подозрительная незнакомка, с которой нужно быть начеку. Та в зеркале очень бледна – мутная бледность от чего-то снедающего изнутри, темные глаза горят, волосы растрепанными прядями падают на лоб. Она смотрит на себя не дыша. Кажется, все вокруг затаило дыхание, дом, еще раз сонно вздохнув, затихает. Она еще дышит. Она закрывает глаза, почти похожее на боль ощущение счастья пробегает