французского актера Далеса давать мне уроки декламации.
– Нынче на это не обращают внимания, – говорил мне мой отец, – а вот брат Александр – он шесть месяцев сряду всякий вечер читал с Офреном le récit de Théramène[23] и все не мог дойти до того совершенства, которого хотел Офрен.
Затем принялся я за декламацию.
– А что, monsieur Dalès[24], – спросил его раз мой отец, – вы можете, я полагаю, давать уроки танцевания?
Далес, толстый старик за шестьдесят лет, с чувством глубокого сознания своих достоинств, но и с не меньше глубоким чувством скромности отвечал, что «он не может судить о своих талантах, но что он часто давал советы в балетных танцах au Grand Opéra»[25].
– Я так и думал, – заметил ему мой отец, поднося ему свою открытую табакерку, чего с русским или немецким учителем он никогда бы не сделал. – Я очень хотел бы, если б вы могли le dégourdir un peu[26], после декламации, немного бы потанцевать.
– Monsieur le comte peut disposer de moi[27].
И мой отец, безмерно любивший Париж, начал вспоминать о фойе Оперы в 1810, о молодости Жорж, о преклонных летах Марс и расспрашивал о кафе и театрах.
Теперь вообразите себе мою небольшую комнатку, печальный зимний вечер, окны замерзли, и с них течет вода по веревочке, две сальные свечи на столе и наш tête-à-tête[28]. Далес на сцене еще говорил довольно естественно, но за уроком считал своей обязанностью наиболее удаляться от натуры в своей декламации. Он читал Расина как-то нараспев и делал тот пробор, который англичане носят на затылке, на цезуре каждого стиха, так что он выходил похожим на надломленную трость.
При этом он делал рукой движение человека, попавшего в воду и не умеющего плавать. Каждый стих он заставлял меня повторять несколько раз и все качал головой.
– Не то, совсем не то! Attention! «Je crains Dieu, cher Abner, – тут пробор, он закрывал глаза, слегка качал головой и, нежно отталкивая рукой волны, прибавлял: – et n’ai point d’autre crainte»[29].
Затем старичок, «ничего не боявшийся, кроме Бога», смотрел на часы, свертывал роман и брал стул: это была моя дама.
После этого нечему дивиться, что я никогда не танцевал.
Уроки эти продолжались недолго и прекратились очень трагически недели через две.
Я был с Сенатором в французском театре; проиграла увертюра и раз, и два – занавесь не подымалась; передние ряды, желая показать, что они знают свой Париж, начали шуметь, как там шумят задние. На авансцену вышел какой-то режиссер, поклонился направо, поклонился налево, поклонился прямо и сказал:
– Мы просим всего снисхождения публики; нас постигло страшное несчастие: наш товарищ Далес, – и у режиссера действительно голос перервался слезами, – найден у себя в комнате мертвым от угара.
Таким-то сильным средством избавил меня русский чад от декламации, монологов и монотанцев с моей дамой