от злости, которая так же плохо сочеталась с его кричащим одеянием шута, как и автоматический пистолет, который он носил на бедре вместо шутовской побрякушки. Шум и мишура реальности вдруг снова захлестнули Джевонса, отвлекая его от упреков себе и своему поколению. Один из молодых парней повернулся к дядюшке.
– Иди в баню, поганый назойливый говнюк, – сказал он медово-сладким голосом.
Дядюшка не смотрел на него и не слушал: он видел выражение в глазах Джевонса, выражение призрака, навеки привязанного к месту убийства, за которое он был проклят. Это, лишь это вдруг заставило его закрыть рот, охладило его пыл, и он снова затерялся на движущемся, вздыбленном пути среди воплей киоскеров.
Но девушка, прижимавшаяся к заговорившему юноше, одарила его восхищенным взглядом и похвалила его за то, как ловко ему удалось отделаться от дядюшки, и тот не преминул воспользоваться преимуществом и ускользнул вместе с ней в темноту, чтобы найти уголок, где их не потревожит никто, кроме других парочек, поставивших перед собой ту же задачу. Оставшиеся ребята так громогласно хвалили Джевонса, что от их шумных восторженных восклицаний ему стало не по себе.
– Видимо, нам еще есть чему поучиться у вас, стариков, – сказала одна из девиц – та, что полушутя предложила бросить ради него своего парня, – с неохотной, вычурной откровенностью: умоляя, заклиная его научить ее чему-нибудь, для чего ее парень был еще слишком молод. Джевонс вдруг ощутил приступ тошноты.
Вот он одолел машину, мозг из стекла, германия и меди, запустивший бесконечный поток дорожки. Ну и что? Засунь-ка ты свои похвалы в… ну да ладно. Научить тебя чему-нибудь, сестрица? (Скорее уж дочурка.) Ты не поймешь того, что я хотел бы показать тебе, – не захочешь понять. Он упрекнул себя за то, что принял их пустые аплодисменты, пусть даже на долю секунды, и их возгласы гремели, словно проклятия, у него в затылке, по мере того как он слепо плыл назад, через людской поток к берегу, к твердыне, к череде киосков.
– ПОДХОДИ И… – провозглашали они. – ХОЧЕШЬ… – кричали они ему в лицо.
Хорошо. Значит, началось все с бегства от врага, который так и не раскрыл карты. Это было двадцать-тридцать лет назад. Мы ненавидели его: сначала за все, что, как нам говорили, он собирался сделать, потом за то, что он все-таки не сделал. В чем героизм – какие медали можно заслужить, – в чем привлекательность несостоявшейся войны, войны, которая, если случится, станет адом со всеми вытекающими последствиями – объятой огнем плотью и медленной пыткой для всех?
Чертов вшивый вонючий сын… иностранки…
– Прости, Джевонс. Ты больше не можешь у нас служить.
– Что? Почему?
– Ну, твоя мать…
Ладно, она получила гражданство. Смеющийся парнишка – наполовину иностранец; стали бы те детишки восторгаться им, если бы знали об этом? Если бы он обратился к ним на языке, которым владел в совершенстве еще до того, как научился бормотать по-английски? Отступил бы дядюшка? По-прежнему не стал бы вынимать пистолет