чудом сохранился холод, накопившийся за зиму. И едва наступала пора летнего зноя, небольшая тертулия дона Хайме собиралась в кафе «Прогресо» каждый вечер.
– Вы, как обычно, искажаете мои слова, дон Лукас.
У произнесшего эти слова Агапито Карселеса был вид священника-расстриги, коим он, впрочем, и являлся. Споря, он воздевал указательный палец, будто призывал в свидетели само небо, – эту привычку он приобрел за то недолгое время, когда по необъяснимой халатности церковных властей, о чем епископ его долго впоследствии сожалел, его допустили на кафедру проповедовать благочестивым прихожанам. Обычно он перебивался с хлеба на воду, брал в долг у знакомых или под вымышленным именем писал пламенные речи в поддержку радикалов для выходившей ничтожным тиражом газетенки «Патриот-подпольщик», которую он бесплатно раздавал приятелям. Называя себя республиканцем и федералом, он громко декламировал трескучие антимонархические сонеты собственного сочинения, каждому встречному и поперечному объявлял, что Нарваэс – тиран, Эспартеро[13] – фарисей, а Серрано и Прим вызывают у него серьезные подозрения; совершенно некстати сыпал цитатами на латыни и по любому поводу ссылался на Руссо, не прочтя за всю жизнь ни одной его книги. Основным предметом его нападок были духовенство и монархия, а самыми прогрессивными вкладами в развитие человечества он считал изобретение печати и гильотины, о чем тоже неустанно твердил всем и каждому.
Дон Лукас Риосеко барабанил пальцами по столу, теряя остатки терпения. Он что-то бормотал, морщился и разглядывал на потолке пятна с таким видом, будто они могли дать ему силу и выдержку, чтобы спокойно дослушать бредни журналиста.
– О чем тут спорить? – заключил Карселес. – Руссо дал исчерпывающий ответ на вопрос, каким является человек по своей природе – добрым или злым. И его выводы, господа, просто великолепны. Великолепны, дон Лукас, так и знайте! Все люди добры, а посему свободны. Все люди свободны и посему равны. Отсюда вывод: все люди равны, ergo[14] равноправны. Вот так, господа! Свобода, равенство и национальное равноправие следуют, таким образом, из природной доброты человека. А все прочее, – он стукнул кулаком по столу, – вздор и ерунда.
– Но ведь есть и негодяи, дорогой друг, – вмешался дон Лукас с таким ехидством, словно ему удалось поймать Карселеса на его же собственную удочку.
Карселес улыбнулся холодно и презрительно.
– Разумеется. Кто же в этом усомнится? Например, Всадник из Лохи, ныне гниющий в аду; Гонсалес Браво и его шайка, кортесы… Но это лишь обычное недоразумение. Так вот: чтобы разобраться с такими господами, Французская революция подарила миру гениальную штуку – острую бритву, которая движется вверх-вниз: раз – и готово, раз – и готово. И так уничтожаются все недоразумения – как обычные, так и необычные. Nox atra cava circumvolat umbra[15]. А свободному и равноправному народу – свет разума и прогресса.
Дон Лукас сдерживал