плазменного телевизора: еще не просохшее синее небо, изумрудное поле, пригорки, усыпанные цветками мать-мачехи и одуванчиков, желтыми, как конфеты-лимончики, лакомство Любиного детства. Люба раскусывала лимончик на две половинки, выгрызала кислую ярко-желтую серединку, а обсыпанные сахаром бледные скорлупки складывала на блюдце, вечером их съедал за чаем Геннадий Павлович.
«Озимые нынче какие дружные», – деловито произнесла коляска, оглядев зеленый ежик посевов, задорный, как у годовалого панка.
Жизнерадостный пейзаж не портил даже вид разрушенной фермы и заброшенных изб, просевших и сморщенных, как проросший к весне картофель – картину оживляла яркая поросль вездесущей крапивы.
«Зачем я дома сидела? – с радостным недоумением, возбужденной скороговоркой болтала Люба. – Давно надо было в певицы ехать! Чего тут сложного? Ничего тут такого сложного нет. Собралась, да поехала».
«По телевизору говорили, на федеральных трассах мафия на дорогах орудует, – докладывала Любе коляска. – Со всякого проезжающего дань требуют. Сто рублей с колеса!»
«Откуда ты знаешь, что сто?»
«Прикидываю. По рублю мало. По тысяче – лишку. Значит, по сто. Что же это, с меня четыреста рублей мафия проклятая затребует? Ну уж нет. За большие колеса я согласна рубликов десять отдать, раз порядок такой, а за малые – нет».
«Не волнуйся, я мафии песни свои спою, и она нас бесплатно пропустит».
«Как же, бесплатно! Да в Москве, говорят, даже уборные платные. По году, небось, уборные не выгребают… да какое, по году. По два! Да еще и деньги за нужду берут. Ой, нуж-да-а».
По шоссе мимо Любы проносились веселые горластые лесовозы с веселыми же водителями за рулем, и трудолюбивые молочные цистерны. Иногда лесовозы тормозили, шоферы выглядывали в открытое окошко и радостно кричали Любе, не требуется ли ей помощь: может, подвезти?
«Не соглашайся, Любушка, изнасилуют!» – сдавленно кричала коляска. И Люба отказывалась, но просто потому, что еще не насладилась тем, что едет в новую жизнь своими собственными силами!
– Сама-то куда едешь? – выкрикивали водители, и на лицах их не было печали.
– В Москву, – кивала головой в сторону горизонта Люба.
– Что делать?
– Петь. Я пою хорошо.
– А чего? – соглашались водители. – Правильно! Москва – большая. Там все поют, кому не лень. В метро только спустишься, уже песни кругом. Проживешь!
– Держи! – крикнул Любе один шофер и бросил ей на колени чупа-чупс.
Люба развернула слюдяную косынку и сунула леденец за щеку.
«Ты что? – закричала коляска. – Разве можно у чужих людей конфеты брать? Может она отравленная!»
Люба засмеялась:
«Ты прямо, как мама. Помнишь, как она вышла из магазина, а я с конфетой сижу?»
«Все помню, – драматически произнесла коляска. – Все! В этом-то и есть трагедия моей жизни».
Любе