, но его дома нет. Я стучу в дверь его квартиры, потом – в двери всех гаражей, не зная, который из них принадлежит ему. Никакого ответа. Пишу записку, перечитываю ее, пишу другую и засовываю в его дверь. Дома не нахожу себе места. Единственное, что я могу делать, хотя дел у меня полно, поскольку утром я отправляюсь в поездку, – это играть на пианино. Без четверти одиннадцать звоню снова, он дома – ходил в кино со своей давней подругой, она еще у него. Он говорит, что перезвонит мне. Жду. Наконец сажусь и записываю в блокноте: когда он позвонит, то либо приедет, либо не приедет, и тогда я рассержусь так, что мне достанется либо он, либо мой собственный гнев, что, может быть, не так уж и плохо, поскольку гнев всегда служит большим утешением: это я обнаружила по своим отношениям с мужем. Продолжаю писать в третьем лице и прошедшем времени: она всегда нуждалась в любви, пусть это была и непростая любовь. Не успеваю все это написать, как он звонит. Когда раздается звонок, на часах чуть больше половины двенадцатого. Мы ссоримся почти до двенадцати. Все, что он говорит, противоречиво: например, он утверждает, что не хочет видеть меня, потому что ему нужно поработать, а еще больше – потому что нужно побыть одному, но ведь он не работал и не был один. Я никак не могу заставить его признать эти противоречия и, когда наш разговор начинает слишком напоминать множество тех, что происходили у нас с мужем, прощаюсь и вешаю трубку. Я заканчиваю писать, хотя к этому времени мне уже не кажется правдой то, что гнев может служить утешением.
Я звоню ему снова через пять минут – сказать, что сожалею о нашей ссоре и что люблю его, но он не берет трубку. Звоню снова через пять минут, предполагая, что он мог выходить в гараж и уже вернулся, но ответа по-прежнему нет. Мне приходит в голову опять поехать к нему и посмотреть, нет ли его в гараже, где он иногда работает, – у него там письменный стол и книги, и именно там он уединяется, чтобы читать и писать. Я в ночной рубашке, время – за полночь, а в пять утра мне уезжать. Тем не менее я одеваюсь и проезжаю милю или около того до его дома. Добравшись до места, я боюсь увидеть возле его дома другие машины, которых не было в прошлый раз, и того, что одна из них может принадлежать его давней подруге. Въехав на подъездную аллею, вижу две машины, которых там раньше не было. Одна из них припаркована прямо возле входа, и я думаю, что она, быть может, у него. Обхожу маленькое здание до того места, куда выходит его квартира, и заглядываю в окно: свет горит, но все видно смутно из-за полуприкрытых венецианских жалюзи и запотевших стекол. Тем не менее я различаю, что вещи в комнате расположены не совсем так, как раньше тем же вечером. И окно тогда тоже не было запотевшим. Открываю наружную дверь и стучу. Жду. Никакого ответа. Иду проверить гаражи, и дверь захлопывается. Но, пока я иду, у меня за спиной открывается внутренняя дверь и на порог выходит он. Я плохо его вижу, потому что на узкой дорожке темно и он сам одет во что-то темное, а свет, падающий изнутри, освещает его сзади. Он подходит ко мне и обнимает. Мне кажется, что он молчит не от чувств, а из-за того, что готовится мне что-то сообщить. Отстранившись, он обходит меня и направляется к припаркованным у гаражей машинам.
Когда мы идем туда, он говорит: «Послушай», – и называет меня по имени. Я жду, что сейчас услышу: она здесь, а еще – что между нами все кончено. Но нет, хотя я не могу отделаться от ощущения, что он собирался сказать нечто в этом роде, по крайней мере, что она у него и что по какой-то причине он считает, что так лучше. Вместо этого он говорит, что все сегодня вечером пошло не так по его вине, и он сожалеет. Он стоит, прижавшись спиной к гаражной двери, его лицо освещено, я стою перед ним спиной к свету. В какой-то момент он обнимает меня так неожиданно, что тлеющий кончик моей сигареты крошится о гаражную дверь за ним. Я знаю, почему мы здесь, на улице, а не в его комнате, но не спрашиваю, пока между нами не наступит мир. Потом он произносит:
– Ее не было здесь, когда я звонил тебе. Она вернулась позже.
Он говорит, что единственная причина, по которой она появилась, – то, что ее что-то тревожит, а он – единственный человек, с которым она может об этом поговорить. Потом добавляет:
– Ты не понимаешь, да?
Я пытаюсь понять.
Значит, они были в кино, а потом приехали к нему, потом позвонила я, и она уехала. Он перезвонил мне, и мы поссорились, потом я звонила дважды, но он выходил купить пива (так он сказал), и тогда я приехала, а он между тем вернулся из магазина, и она тоже приехала снова и находилась у него, поэтому мы разговаривали, стоя у гаражных дверей. Но как было на самом деле? Могли они в действительности вместе вернуться домой в короткий промежуток времени между моим последним телефонным звонком и моим приездом? Или пока он звонил мне, она на самом деле ждала на улице, или у него в гараже, или в своей машине, а потом он снова привел ее к себе и, когда я позвонила во второй и третий раз, просто не брал трубку, потому что был сыт по горло мной и нашей ссорой? Или он привел ее домой, а потом пошел за пивом, оставив ее ждать, и она слышала, как звонит телефон? Последнее наименее вероятно. Мне вообще не верится, что он ходил за пивом.
Тот факт, что он почти никогда не говорит правды, не позволяет мне верить ему в конкретных случаях, и приходится самой вычислять, правда ли то, что он говорит, или нет, и иногда