по всему миру, предлагая все что угодно. Мы же парни, Юлали! Нам что, отмахиваться от них и читать лекции о том, что нельзя так разбазаривать свое тело и позволять откровенно пользоваться собой, если их этому родители не научили?
– О нет, конечно, мальчики! – насмешливо сказала я. – Но ты не понимаешь главного, Нести. Дело не в бабах, виснущих на нем повсюду. Дело в том, что мы вообще разные. Абсолютно. Интересы, интеллект, образ жизни. Моя жизнь здесь, и она меня устраивает, я ее люблю и не хочу менять ее ни ради мужчины, ни ради чего бы то ни было. Его же жизнь – это вечное путешествие по всему миру и бесконечное шоу и праздник! У нас нет даже малейших точек соприкосновения.
– Вот как? – подает голос Камиль. – А мне так показалось, что их больше чем достаточно, когда я слышал, как ты кричишь, кончая под ним.
– Это не в счет! – злюсь я на этого нахала.
– Но это может быть, мать его, началом! – яростно возражает он. – Ты же даже не хочешь и пытаться!
– Отношения не работают так! На расстоянии и основываясь только на сексе! – досадливо машу я руками.
На самом деле я не очень знаю, как они работают. В этом я не специалист.
– Если не пытаться, они вообще никак не работают! Я знаю кучу пар, что умудряются любить друг друга даже на расстоянии! – упрямится Камиль.
– Но мы-то не любим друг друга, мы просто связаны, кретин! – выхожу я из себя.
Камиль набирает воздуха, чтобы возразить мне, но потом сдувается и, пробормотав Нести: «Я тебя лучше в машине подожду», – он уходит.
Нести грустно вздыхает.
– Юлали, ведь ты могла бы попробовать? – просительно заглядывает он мне в глаза.
– А за неудачную попытку я должна буду потом расплатиться собственным сердцем, Нести?
– Но ведь риск обоюдный, – возражает он.
Я вспоминаю Монтойю и всех этих вьющихся вокруг него девиц.
– А вот это вряд ли.
И ухожу, не прощаясь.
Остаток дня я сканирую череп первого ребенка, чтобы запустить программу виртуальной реконструкции лица, и вношу поправки с учетом возраста и личностных и расовых особенностей. Одновременно я обследую останки, регистрируя все повреждения, прижизненные и посмертные, и ощущаю, как с каждой минутой боль и сожаление все больше наваливаются на меня, сжимая тисками голову и заполняя внутренности кашей из ледяных осколков, что, кажется, режут изнутри невыносимой жалостью. Я видела столько человеческих останков, читая по ним, как по раскрытой книге, как эти люди жили и как умерли. Никогда я не позволяла себе чувствовать что-то, кроме сухого профессионального интереса. Но перебирая тонкие косточки этого мальчика и фиксируя всю ту боль, что случилась в его короткой жизни, я чувствовала себя все более и более разбитой, и казалось, каждый новый обнаруженный мною костный нарост, говорящий о зажившем переломе, трещине или сильнейшем ушибе, отзывался в собственном теле нудящей болью. Потому что я знаю, как это больно, когда тебя бьют так сильно, что твои кости не могут это выдержать, а ты слишком мал и слаб, чтобы защититься и дать сдачи. Но в отличие от