Представляете, я ее спрятала в банку из-под кофе. Чтобы не сожрать.
– Как интересно! Вот где вы храните конфеты, – улыбнулся Колесников, – приятного аппетита.
– Спасибо! Вам тоже!
Воцарилось молчание. Наконец Сергей Мефодьевич спросил:
– Съели конфету?
– А? Да, – как-то рассеянно ответила Александра, – подождите, у меня маньяк сейчас ошибку сделает и его поймают!
– Кто? – не понял Колесников.
– Маньяк! Понимаете, ему только блондинки нравятся. Но вот теперь он сделал ошибку – напал на брюнетку. Ему казалось, что так он заметет следы, но комиссар полиции разгадал его маневр.
Сергей Мефодьевич только хотел заметить, как это хорошо, что они вместе поужинали, и как это здорово – обменяться дневными новостями, услышать голоса друг друга… А оказывается, все это время она смотрела кино и не слушала его.
– Я прощаюсь с вами, – сказал он сухо, – позднее время. Пусть завтра и выходной, но из режима выбиваться нельзя.
– А, да, конечно, спокойной ночи! – проговорила Александра, следя за погоней. Ей хотелось увидеть на экране торжество справедливости – как маньяка хватает полиция.
Колесников помедлил и отключился. «Странная. С ней человек вечер провел, а она со своим маньяком», – подумал он. Ему самому казалось, что они с этой женщиной наяву сходили в ресторан – так приятно было ужинать и переговариваться. В ванной комнате, разглядывая себя в зеркало, Александр Мефодьевич опять некстати вспомнил Колмановича. «А вдруг он… того… с Полиной… Встречается. Или даже… спит! – подумал он. – С него станется. Он такой редкий говнюк!»
Засыпал он тяжело – то ли салат с крабами мешал, то ли Архипова обидела, то ли Колманович настораживал.
Как известно, восемьдесят процентов решений семья принимает за обеденным столом. Семьи, в полном смысле слова, у Колесникова не было. Полина, дочь, бывала в его доме нечасто. Конечно, случись что с отцом, она бы и выходила его, и поддержала. Но пока он был здоров и работал, она предпочитала держаться подальше. Уж больно много нравоучений приходилось слышать от отца. Семь лет назад его жена умерла от онкологии. Ее фотографии висели в спальне Колесникова и стояли на книжной полке, но что он думал про ее уход – никто не знал. Ни в дни ее болезни, ни после похорон он и словом не обмолвился о происходящем. Ничего не сказал о трагедии… Не было сетований, не было страха перед будущим одиночеством. Все время, пока болела жена, Колесников был роботом – исправно доставал лекарства, искал врачей, возил в больницу домашнюю еду. Он рассказывал жене про работу, делился новостями, жаловался на дочь. Он вел себя так, словно Вера болела ангиной: будто бы ждал, что ее скоро вылечат, она вернется домой и снимет с него часть домашних хлопот.
– Ты ей скажи, что так ходить нельзя. Это неприлично для девушки! – говорил он, рассказывая, что Полина ходит в прозрачной блузке.
Жена слушала, кивала головой, соглашалась, что-то отвечала, но было понятно – мысли ее далеко. Колесников это чувствовал, но изменить поведение не мог. Не мог сгрести в охапку, обнять, погладить