на дороге человека. Он лежал на спине, отбросив левую руку, и под рукой на белой рубашке горело красное пятно. Дед остановил лошадь, и мама подошла к парню, вгляделась в лицо. Когда вернулась, Максимка неожиданно спросил: «А Евиль правда теперь на небе?» – «Правда, сынок», – ответила она.
Максимка молчал. Начиналась какая-то иная жизнь.
Дед Иван раз за разом понукал Белку, уверенно держал вожжи, но на самом деле не понимал, куда едет. Не понимал, где придется жить и, главное, умереть.
2
Белка хромала все сильнее и, наконец, остановилась у дома, в котором когда-то жил кузнец Борейша. Дом был крайним на этой улице, немцы его не успели сжечь. Улицу жители все еще называли Еврейской Слободой, хотя евреев здесь не было давно: два года назад повели их к Кагальному колодцу, а оттуда – к Троицкой горе, где уже было приготовлено место. Борейша обслуживал крестьян из деревень с этой стороны города, но пепел под его горном давно остыл. Борейша был из тех евреев, которые надеялись выжить благодаря своему труду и полезности. Но то был не он один. На что-то надеялись все, которых гнали в овраг. Акцию должны были произвести полицаи-«тридцатники», прибывшие в город несколько дней назад.
Откуда-то накануне стало известно, по какой дороге поведут их, и Катерина провела ночь на одной из улиц. Известно было даже, что поведут в четыре утра. В четыре уже светло. Много женщин собралось прощаться, однако «тридцатники» и близко не подпускали к колонне. Впрочем, какая уж колонна – толпа несчастная. Но Катерина все же пробралась задворками к Троицкой горе. Увидела. «Тридцатники» сталкивали их в яму привычно и быстро, но дочка Фриды оказалась в одной стороне, Фрида – в другой, и девочка кричала: «Мама!» – а мать отзывалась: «Циля!» Но скоро стало тихо.
Следующей ночью и открылась у Катерины болезнь, приступы которой будут сопровождать ее всю жизнь.
– Я не смогу здесь жить, – сказала Катерина.
Дом был пуст. Стояли железные кровати без матрасов, мебели не было никакой, но главное – двери и окна сохранились, имелись даже полати, подвешенные к потолку.
Вовчик мигом взобрался на них.
– Мое место! – объявил.
Максимка ему позавидовал: всегда Вовчик первым заполучал самое лучшее. Цела была и русская печь. И Максимка решил, что печь еще лучше.
– Ладно, – сказал Вовчик, – отдаю тебе это место. Залезай.
Похоже, что и ему вдруг понравилась печка.
Ночью бабушка вышла во двор и увидела Катерину.
– Не могу здесь спать, – сказала она. – Закрою глаза – вижу Фриду.
– Я тоже не спала, – сказала бабушка.
А Максимка и Вовчик спокойно спали до утра. Утром вышли оглядеться – Максимка был здесь впервые, а Вовчик бегал сюда на еврейские праздники: знакомые ребята с этой улицы угощали мацой.
Уже на рассвете дед Иван отправился на пожарище: привиделось ночью, что вчерашняя картина – дурной сон, а на самом деле стоит родной дом, как стоял, еще и уютнее стал, теплее. Проснулся, стряхнул наваждение. Казалось, весь город пропах дымом. Людей на улицах не было, только вокруг пожарищ