но и сына не мог бросить. Разрешил проблему генерал Гернгросс: поскольку Саяпин со своими казаками подчинялся ему, он приказом дал ему командировку для доставки сына в Благовещенск и отправил Фёдора, Ивана и Настю Пичуеву первым же пароходом в Хабаровск. А там уж они сами сели на пароход до Благовещенска, благо началось осеннее половодье.
У Амура есть такая особенность: к середине августа тающие всё лето горные ледники выдают самую большую воду, переполняющую истоки и притоки великой реки, и начинается настоящее наводнение, порой намного более мощное, нежели весеннее. Поэтому пароход бойко шёл вверх по течению, не опасаясь неожиданных мелей.
Настя выводила Ивана на палубу, и они подолгу сидели на скамье, любуясь то тайгой, полыхающей осенними красками, то обрывистыми берегами, то дикими зверями: медведями, оленями, кабанами, приходящими на водопой. Звери совсем не боялись шума колёс, шлёпающих плицами, и даже гудков, которые из озорства подавал кто-нибудь из матросов. Наоборот, отрывались от воды и провожали взглядами дивное речное существо.
Иван тоже не спал, он вспоминал Цзинь и свой неописуемый ужас от рассказа деда о благовещенском «утоплении», как назвали в газете дикую расправу над беззащитными людьми. И хотя дед говорил, что вроде бы видел, как Ван Сюймин, Цзинь и Сяосун добрались до своего берега, внук воспринимал это как придуманное утешение, а не надежду на благополучный исход.
Он плакал, метался, у него началась горячка, открылась рана, и неизвестно, чем бы всё кончилось, если бы не Настя. Она не отходила от постели Ванечки ни на миг, делала всё необходимое, что предписал госпитальный врач, спала на полу возле его кровати, чтобы при малейшей тревоге прийти на помощь. И выходила-таки своего «суженого», как с доброй улыбкой говорил Фёдор Кузьмич. После Рождества Иван уже самостоятельно передвигался, а к весне и вовсе вернул себе прежнюю стать. Только теперь он выглядел не парнем безусым, а взрослым казаком, даже бороду отпустил на манер деда и отца. И такую же рыжую, как у них.
– Какие вы все солнечные! – смеялась Настя.
Когда она смеялась, словно расцветала и сама становилась солнечной. Иван невольно любовался ею и даже не пытался сравнивать с Цзинь, как случалось, когда она бывала хмурой или просто озабоченной.
В семье её берегли, приласкивали, словом лишним не напоминали о случившемся с ней, а старшие Саяпины надежду лелеяли, что всё-то у неё с Иваном сладится. Оно и сладилось. После Рождества, когда Иван начал самостоятельно передвигаться. Он тогда проснулся среди ночи, как от толчка в бок, и впервые вздохнул глубоко и свободно: ушла боль из груди, мучившая его все дни и ночи после операции.
Обрадовался до того, что захотелось сразу с кем-нибудь поделиться, но с кем? Глубокой зимней ночью, когда в комнате темно хоть глаз выколи, когда в доме тихо так, что слышно, как мороз потрескивает в брёвнах стен? С Настей? Да, конечно, она тоже порадуется, но где она спит? Он привык, что Настя рядом, когда он засыпает вечером и когда просыпается утром,