а не на листьях. Стало лучше. Дом был большой, устойчивый, правильной формы и не собирался никуда улетать.
За мной приехал Валя. Он уже месяц как болел дома. Я тогда сделал вывод, что болел он не настолько серьезно, чтобы лечь в больницу, но достаточно серьезно, чтобы мама делала ему уколы. Про последнее я не должен был знать, случайно получилось. Как только я увидел эти страшные шприцы, мне сразу захотелось Валю пожалеть, но я не мог, потому что от меня это скрывалось, а я делал вид, что ничего не знаю. Из-за тупости ситуации я страшно злился на Валю и в то же время очень ему сочувствовал, потому что шприцев я тогда увидел много.
Я сначала вообще не замечал, что Валя заболел. Он не чихал и не кашлял. Просто какое-то время его не было дома, а потом он много лежал. Я еще прикалывался, что скоро он превратится в шар, если будет так мало двигаться.
Когда Валя за мной приехал, я сначала его не узнал. Это был кто-то другой, бледный и некрасиво худой в Валином огромном пальто. Пока мы ехали, я старался не слишком откровенно его разглядывать. К тому же в машине это совсем неловко. Мне хотелось спросить, откуда у него эта дурацкая шапка – он никогда не носил шапки, даже в мороз обходился капюшоном. До сих пор не понимаю, как я раньше не замечал, что Валю будто кто-то постепенно стирает ластиком. Не в один же день он растаял, как снеговик на солнце. Почему-то, когда видишь человека каждый день, многое ускользает от твоего внимания. Вот мама – то в джинсах, то в платье. Вот Валя в своем деловом костюме утром и в плюшевом – вечером. Чего их разглядывать? Когда Валя стал носить дома капюшон, я, дурень, подумал, что это он мне подражает.
– Ну, Илюх, ты даешь! Как ты сюда забрался?
Я воспользовался обращением и пристально на него посмотрел. Голос и взгляд те же, но нет большого круглого живота и складки под подбородком, которую он прятал под аккуратной короткой бородой. Бороды тоже не было.
– Не знаю… Шел, шел и пришел.
– Ничего. Зато я сделал свою первую вылазку за месяц. Красота-то на улице какая. Мог все это пропустить, если бы не ты.
Он улыбнулся, и я снова стал его разглядывать. Да, теперь я точно знаю, что это наш Валя, или Кузьма, как его называет мама (видимо, из-за Водкина, который тоже был, как Валя, еще и Петровым и по отчеству Сергеевичем – почти тезки). И мне стало лучше. Только руки отваливались от холода.
Я все-таки спросил, чем он болел весь этот месяц. Он пролетел на желтый и неуместно громко ответил: «Ничего особенного! Главное, что уже все хорошо!»
Мне никогда не нравилось, когда взрослые так соскакивают с ответа на конкретный вопрос. Это то же самое, что соврать или еще хуже – сказать «подрастешь – узнаешь».
Я рассердился, а потом посмотрел на его руку на руле. Пальцы у Вали оказались длинными, на запястье часы перевернулись циферблатом вниз – металлический браслет был теперь ему велик. Мне снова стало жалко Валю. Это была уже не кисть Тора, созданная для размахивания огромным молотом. Именно таким я его рисовал на наших семейных портретах. Мама – высокая бледная принцесса, с белыми как бумага волосами.