поддерживали память о них.
Когда рисуешь групповой портрет, особенно с учетом социального и бытового контекста, почти неизбежно очеловечиваешь своих героев, включая Сталина. Некоторые могут посчитать это в принципе неприемлемым, отвлекающим внимание от того зла, которое олицетворяли эти люди. Но уступить этому возражению означает принять решение оставить Сталина и его людей вне истории, геттоизировать их в особом секторе «абсолютного зла», не подлежащем изучению. Когда Арендт писала о нацистских преступниках, она говорила о банальности зла, тем самым подчеркивая, что зло совершается обычными людьми, а не какими-то монстрами. Пока мы смотрим на них издалека, как на каких-то особых людей, мы не можем видеть мир с их точки зрения, и поэтому очень трудно понять, почему они действовали именно таким образом. Конечно, понимание того, как они видели мир, всегда несет в себе опасность оправдания их действий. Но для историка еще важнее противоположная опасность – неспособность понять происходившее из-за недостатка понимания того, как герои оценивали свои собственные действия.
В любом случае я не могу сказать, что мой собственный опыт подтверждает представление о том, что изучение людей способствует пробуждению симпатии к ним. Начинаешь чувствовать, что они тебе не чужие – Молотов, который делает пустое, бесстрастное выражение лица в ответ на уколы и остается совершенно неподвижным, слегка постукивая пальцами по столу; Берия, с его сочетанием елейного почтения к Сталину, безграничной энергии и злого ума; взрывной Орджоникидзе и Микоян с его способностью избегать неприятностей и продолжать свое дело. Что касается Сталина, то в недавних работах специалистов, начиная с трудов советского историка Дмитрия Волкогонова, опубликованных во время перестройки, он представляется гораздо умнее и начитаннее, чем мы думали до 1990-x годов. Он мог быть как очаровательным, так и жестоким. Члены команды боялись его, но они также восхищались им и уважали его, видя его превосходство, особенно в плане смелости и хитрости. Конечно, с точки зрения постороннего, смелость означала равнодушие к убийству людей, а хитрость, которая часто граничила с садизмом, означала умение обманывать их. «Ты хитрый ублюдок» – одна из моих самых частых личных реакций при чтении документов Сталина.
Некоторые читатели могут подумать, что для описания такого великого злодея, как Сталин, не подходит ничего, кроме постоянного негодования[10]. Но я думаю, что работа историка отличается от работы прокурора или, если хотите, адвоката. Первая задача историка состоит в том, чтобы попытаться понять смысл вещей, а это не то же самое, что обвинение или защита. Это не значит, что я отрицаю существование проблем, связанных со стремлением к объективности[11]: как бы мы ни старались, у всех нас есть предубеждения и предвзятые мнения, и физически невозможно изобразить «взгляд из ниоткуда». Когда я сама читаю исторические труды, я либо доверяю