как лава с ожившего вулкана – «Дружище, ты же можешь создать тома увлекательных сюжетов!» – а он скромно чего-то там лепетал о 20-ти страницах текста и 30-ти стихотворениях – еще провоет истину (пусть и относительную, и невзрачную) в ваши забитые рекламой уши – многие парки больше не считаются выжившими, так как в последнее время за ними никто не присматривал – и вы все услышите, вы услышите весь мир, все звуки мира, по новому, по иному, иначе – так сказано будет и случится это однажды в веках.
Разумеется, Джонни полагает, что умрет в одиночестве – без детей, но с идеями – ненужными людям, но жизненно важными для него самого – вот такой вот человек. И в этот миг, он читает всё это и думает –зачем нужно было так всё писать – а ведь написаны эти строчки не для него – созданы с надеждой, что когда-нибудь их прочтут – может быть – ведь не настолько мы отличаемся от людей, живших в Беркли, в Сингапуре – где-то – где хочешь, чтобы жили люди – и вечная иллюзия благодати и добра лежит на всех живущих – и у всех схожие проблемы – не только как что-то купить и продать – а еще как реализовать себя, точнее, как дать словам выйти наружу – да так чтобы ты остался доволен этими ушедшими фразами – чтобы однажды они вернулись под твой кров, когда ураган и шторм бушуют на земле и море – и слезы текут, и одиноко, и больно душе.
Мне кажется, на нас с Джонни (как и на остальную молодую поросль земную) поставили крупную сумму в метафизическом казино – у нас должны появиться хорошие семьи, дела – внуки и внучки с носовыми платочками и большими йогуртовыми ложками в руках. Наяву – постоянная круговерть необъяснимых поступков различных людей.
Джонни неплохо бы смотрелся в роли какого-нибудь отщепенца, бегущего от норм общества – он и так выступал рьяно против законов действительности, кидал молнии на палисадник обыденности и стремился к богатой палитре воображения. Он видел разные сны (чаще грустные) – иногда он заканчивал в них свою жизнь самоубийством, иногда наблюдал за смертью других – был одинок в своем жилищем – возможно, я понравился ему своей натурой изгнанника, он увидел во мне родственную душу – оба стремились что-то познать в этом болоте жизни и грязи – испытать новые приступы радости и вдохновения – полюбить новых девушек и насладиться моментом творения собственного мира – «А теперь можно послушать и почитать что-нибудь нормальное?» – «Хватит меня пичкать этой романтической дребеденью!» – «Ну, спятил ты – с кем не бывает?» – «Конечно, нашел себе чокнутых друзей и уже считает себя преуспевающим творцом!» – «Ты посмотри на свои грязные ботинки, дурень!» – изрядно помятые голоса.
У Джонни была некая тяга к утонченности во фразах – он принадлежал классицизму – хоть и претендовал на выпадение из времени – такое впечатление, что эмоции его мало волновали, а скорее он стремился показать, как выглядит то или иное в его сознании, из которого он желал выбраться безвозвратно – причем желание это исходило не от разума, а от мощной и старой силы,