Убивать и убивать, даже мёртвое тело!
Он тряс головой, выл. Выл уже от усилия совладать с живущим в нём сейчас чудовищем. И вновь на губах пузырилась пена от жуткого усилия самому себе сдержать себя же! И не было сейчас внутри облечённых словами мыслей. Только сполохи ледяной сини и жёлтые лучи словно бились в сознании за право обладать телом, за душу!
«Претерпеть» – всплыло из-под ледяной стужи, каковой сейчас была вся его суть.
«Претерпеть… Претерпевший же спасётся» – вспыхнуло в голове, и оплыла от этого синяя мгла, как морозная ночь, как сугроб перед ослепительным рассветом. Оплыла, оседая. Рассеиваясь, истаивала как иней, заковавший жёстко стремящуюся к солнцу траву!
Неждан тряхнул головой, ещё, заморгал… Топор выпал из ладоней, и не было сил… Колени подогнулись, он рухнул на них и, сотрясаясь, беззвучно зарыдал. Зарыдал, как плакал маленьким, уткнувшись в подол матери, давясь обидой на мир, на отца, на нехожавые ноги – как плакал у подола той, к кому чувствовал доверие. Брат Парамон прижал к груди его голову и, баюкая, словно чадо, цепляя окровавленной жёсткой бородой волосы, произнёс разбитыми губами:
– И Агнец победит зверя; ибо Он есть Господь господствующих и Царь царей, и те, которые с Ним, суть званые и избранные, и верные… Победил. Ты победил в себе, сыне… Дорогу осилит идущий.
Неждан щекой и лбом чувствовал твёрдость простого деревянного наперсного креста, а вокруг в буйстве, в своём постижимом только Богу, слаженном буйстве, гремели птицы.
Вечером огонь в очаге не плясал – угли тлели, без спешки отдавая тепло. Мягкий свет ровный, неискажённый, ложился вокруг. У Неждана болели рёбра, есть он мог только кашу – жевать не мог, болела скула, левый глаз заплыл. Брат Парамон припадал при шаге на ногу и лежать мог лишь на правом боку.
Неждан чистил меч. Ветошкой уже привычно пробегал по лезвию, на котором играл отблеск.
– Тебе первому стоять, – сказал брат Парамон.
* * *
Лето набрало полную силу. Неждан упражнялся со щитом, дубиной и жердью. Подбрасывал и ловил на конце меча камешек, туго завязанный в холстину. Ставил силки, проверял верши, в ручье стирал порты и много слушал. Иногда не понимал и не запоминал тех слов, что говорил брат Парамон про Бога, но всегда улавливал смысл произнесённого, потому что было оно в согласии с великолепием трав, цветов, деревьев, живых тварей, ветров, небес и звёзд вокруг. И после этих слов хотелось кланяться не только камню, который в руках уже стал лёгок и привычен, но и всему, что вокруг. Кланяться земле. А перед небом склонять голову не приходилось, оно и так было высшим, и всё было под ним.
Те лапти, что в дорогу дал отец, давно истёрлись, истрепались. Но бросить их в текучую воду ручья Неждан долго не решался, а когда, наконец, бросил, то смотрел, как они уплывают, и с ними словно уплывало и то, что связывало его с родимым селищем.
И вновь