предложил он, – мы можем обратиться не к живым людям, а к мертвым. Мертвые поэты и пыльная история. Люди не меняют своей натуры со времен сотворения мира.
Никто не замечал, как Харт смотрит на Уилсона – так, словно еще немного, и он начал бы облизываться.
– Возможно, стоит просмотреть покупателей куклы, – молвил он, прервав повисшее молчание. – Если он купил ее недавно, может найтись кто-то, подходящий по портрету.
Уилсон внимательно взглянул на Харта, тот не отводил глаза. Глаза у Харта особенного цвета, и всегда блестят так, словно он в слезах – но это лишь игра света на радужке.
Конечно же Уилсону просто пришлось по вкусу играть в детектива… А Харт ощутил себя его напарником – которому не терпится поймать преступника, потому что он учуял след.
«Вот если я сейчас скажу это вслух, меня и обвинят, и арестуют прямо тут, на месте», – рассуждал во внутреннем монологе Уилсон.
– Будет жаль, если все это для того, чтобы кто-то его понял. Потому что все то же самое мы можем создать в воображении и передать иными способами – даже запахи. И качественный переход на уровень насилия и гомицида – это трюк ментальной модели, а не зверя, которого все обвиняют в разрушении миров. И будет жаль, – добавил он, – если он оставляет след к себе, чтобы его нашли и увидели.
– Жаль? – изумился Марс.
– Жаль тех, кто погиб, чтобы стать материалом, холстом, краской. Жаль потраченных усилий и креативности. Жаль, что нельзя это переиграть.
Клеман до самого последнего момента не осознавал, к чему может привести увлечение философией – и позволение Уилсону на полном серьезе рассуждать в подобных категориях. Доктор Ллевелин пораженно молчала – ощущая неловкость за своего ассистента, не только поддакивавшего доктору Уилсону, но и бравшего инициативу на себя.
– Учитывая степень продуманности преступления, уровень планирования, предосторожности… – говорил Харт – пользуясь моментом. – Я бы не сказал, что это первое убийство – и, возможно, даже не второе. Вряд ли на такое пошел бы человек, которому есть что терять. Это не жест отчаяния, не протянутая рука за пониманием. Возможно, он даже осознанно идет к поимке – иначе зачем такая публичность.
– Рубедо? – обратился Уилсон к остальным так, словно они – полностью дезориентированные происходящим, могли ему ответить. – Рубедо это magnum opus, главный труд, часто – предсмертный труд, идея-фикс, дорога в один конец… Смерти он не боится, его страшит смерть в забвении. Он не старый, он слишком резво ходил… Старик в душе, – он уже вопрошал в пустоту. – Господи, почему вы все одинаковые?
– Смерть в забвении может не пугать – но она скучна. Это напоминает наркомана, который с вынужденным повышением дозы никак не может победить неудовлетворенность, – палец Харта в перчатке замер напротив подбородка с едва заметным шрамом, но не коснулся лица. – Я бы сказал, это похоже на хроническую неудовлетворенность