в левой, которая, к нашему большому счастью, не могла быть обстреляна продольным огнем ни откуда бы то ни было с южной стороны реки, ни с севера благодаря рельефу местности – если продлить эту линию, то в вельде на северном берегу еще километра на три не было позиции выше нашей, а это превосходило дальнобойность вражеских винтовок.
Хоть мы и сгрудились там, беспомощные, словно крысы в ловушке, но немного утешала та мысль, что противнику нечего с нами сделать, кроме как броситься врукопашную. Мы примкнули штыки и мрачно ждали. Если буры нападут, то у нас штыки есть, а у них нет, и в этой свалке мы дорого продадим свои жизни.
Увы! Я снова был обманут. Холодной стали шанса не представилось – вместо этого мы услышали далеко вдали, в вельде к северу, будто кто-то барабанит по жестяному подносу, и стайка маленьких снарядов впилась в землю неподалеку от траншеи; два из них при этом разорвались. За пределами дальнобойности винтовок, там, посреди открытого вельда на севере, я увидел отряд буров, белого коня и машину на колесах… И тогда я все понял. Но как они умудрились так точно выбрать позицию, чтобы накрыть нашу траншею продольным огнем, еще до того, как вообще узнали, где мы?
«Пом-пом-пом-пом-пом-пом!» – раздавалось вновь и вновь, и маленькие стальные дьяволы пропахали прямо по нашей, обернувшейся ловушкой траншее, покалечив семерых. Я с проницательностью мастера оценил наше положение: теперь мы оказались под продольным огнем с обоих флангов. Но знание это явилось слишком поздно и не могло уже нам помочь, потому что:
«Мы беззащитны, капитан.
По нам, как в тире, бьют.
И остается лишь одно:
Безропотно идти на дно
Под вражеский салют».[14]
Это была последняя капля; нам ничего не осталось, кроме как сдаться или быть уничтоженными с большого расстояния. Я сдался.
Буры, как обычно, выскочили со всех сторон. Мы продержались три часа и потеряли 25 человек убитыми и 17 ранеными. Из них только семеро были поражены шрапнелью и фронтальным винтовочным огнем. Все остальные были убиты или ранены с флангов, где врага должно было быть мало, или с тыла, где его вообще не должно было быть! Этот факт убедил меня в том, что сложившееся изначально представление о фронте и его опасности в сравнении с другими сторонами света нуждается в серьезной корректировке. Все идеи, за которые я так держался, были безжалостно сметены, и я погрузился в море сомнений, силясь нащупать хоть что-то определенное, за что можно уцепиться. Мог ли Лонгфелло, когда писал бессмертные строки о том, что «есть тайный смысл всему», очутиться в таком же, как я, положении?
Разумеется, наш полный разгром привел выживших в некоторое уныние – ведь всё у нас в «щелке» так хорошо начиналось. Говорили они об этом по-разному. Так, один солдат сказал пытающемуся перевязать раненое ухо тряпкой капралу: «Ну и дрянь же этот продольный обстрел, скажу я вам. Никогда не угадаешь, откуда тебе влепит. Допекли просто». На что тот угрюмо ответил: «Продольный? Ну естессно, нас накрыли продольным.