но мне кажется, что при каждом резком движении машины они произносят только оно слово и оно не цензурное. А я – просто бегу рядом. Грузовик делает километров 20 в час, для меня это чуть быстрее спортивного бега, поэтому я бегу не спеша, фактически – прогуливаясь, налегке. Под моими ногами – черный снег, вокруг меня – черный мир, над моей головой – черное небо. Температура – примерно -10 градусов, уровень радиации – примерно 5 рентген в час. Добро пожаловать в мой мир! Выжившие зовут его Черным Безмолвием!
Меня зовут Толя, но таких как я мало кто зовет по имени. Чаще ко мне обращаются так: "Здравствуй, бегун!" Или: "Эй, бегун, помоги!" Таких как я в этом городе примерно один на две тысячи. Скажете, в процентах это не так уж и мало? Может быть. Вот только нас – пятеро, и людей в окрестностях – примерно десять тысяч. Вот такой вот расклад… По-моему, нас ничтожно мало. Нас – это и людей, и тех, кого люди прозвали бегунами. Таких, как я, жителей Черного Безмолвия, не боящихся радиации, черпающих в ней свою силу.
Спортивный бег мне надоел. Я хочу быстрее! Я хочу почувствовать себя ветром!
– Мужики, – кричу я снабженцам в грузовике, – до "восьмерки" еще километров десять! Доедете за полчаса, тут по прямой, не ошибетесь! Я побежал! Не могу так медленно!
– Удачи! – напутствуют меня. – Свидимся в "восьмерке"!
Я ускоряюсь, чувствуя каждую неровность черного наста подо мной, наслаждаясь воздухом, холодящим мою разгоряченную грудь. Я – бегун, я могу потягаться по скорости с ветром и сегодня у меня настроение бежать и радоваться жизни! Да, старый мир рухнул пять лет назад, с началом ядерной войны, но я оказался одним из тех немногих, кому по плечу выжить в новом мире. Одним из тех, кто приспособлен для жизни в нем. В детстве, в школе, я был Толей Сотниковым. В юности я был Толей-арбалетчиком. Сейчас я – Толя-бегун. И как бы мне не было жаль старого мира, превращенного я ядерное пепелище, я жив, и это здорово. В Черном Безмолвии принято радоваться уже даже этому факту!
До "восьмерки" – одного из жилых бункеров в окрестностях города, я долетаю минут за десять. Стучусь в бронированную дверь, показываю в открывшееся окошко пропуск.
– Анатолий Сотников, отдел снабжения завода.
– Заходи!
Здесь все по старинке. Никаких видеокамер, никаких высоких технологий. В мире, живущем во время непрекращающихся ядерных ударов, разучились доверять электронике, слишком часто она сбоит из-за магнитных полей. Рация не берет дальше сотни метров, матрицы цифровых фотоаппаратов и камер выгорают на раз-два. Компас – и тот теперь не считается надежным прибором, ибо крайне редко показывает истину. Обычно у него примерно 42 северных полюса. Это так, в среднем. Иногда – больше, иногда – меньше.
Поэтому – окошки, поэтому – ручные засовы, поэтому – люди на посту.
– А где еда? – спрашивают меня двое парней в свинцовых защитных костюмах.
– Скоро будет. Грузовик едет за мной, я просто вперед убежал. Так что, готовьтесь к разгрузке. Постреляли мы сегодня от души, фургон до отказа набит!
Парни оживляются. Мясо – это хорошо. Мясо – это жизнь. В бункерах выращивают цыплят, выращивают грибы и некое подобие растений, но всем этим не прокормишь 600 человек. Нужно мясо, которое будет пущено на фарш, смешано с синтетическим, чуток посыпано молотым укропом, выращенным на нижних уровнях бункера, и в итоге подано на тарелках в виде бесформенной массы. На вкус, конечно, как пресная овсянка, но зато полезно и питательно. С голоду не помрешь.
Бывают и мясные дни, раз в две недели, когда каждому положено по куску мяса. Настоящего, прожаренного мяса… Для людей – это праздник. Ну а мы, бегуны, предпочитаем мясо сырое – оно придает нам сил. Оно позволяет выживать в черном радиоактивном мире. Позволяет быть его богами! Бегунами!
– Ты к нам только чайку попить или останешься отдохнуть?
– Останусь! Ира попросила ее сына проведать.
– А, ну тогда раздевайся и бегом дезактивироваться!
Ирин Коля – местная легенда, сын бегуньи. Ира – одна из нас. Она почти вдвое старше меня, но мне всегда казалось, что мы с ней одного возраста. Вообще все мы, бегуны, одного возраста. Это раньше то, что мне – 23, а ей – 39, могло бы здорово повлиять на нашу дружбу, а сейчас… Мы все – погодки. Нам всем – 5 лет. Ведь ровно столько длится эта проклятая война. Да и нрав у нашей Иры – вполне мальчишеский и задорный.
Я люблю выходить с ней в Безмолвие.
Коле – 10 лет и он уже три года живет отдельно от мамы. Ира – с нами, а заводском бункере, Коля – в "восьмерке". Он сам так захотел, увидев, на что способна его мать. Он любит ее, но… Не сказать, чтобы боится, но это чувство родственно страху. Я не одобряю его и не понимаю, но Коля – ребенок, к тому же, ребенок, выросший в Черном Безмолвии. Он видел слишком много ужасов и смертей, и когда ему довелось увидеть, как его мама пьет кровь убитого ей врага – он не выдержал. Может когда-нибудь невидимая стена между Ирой и ее сыном исчезнет, но пока что он радуется каждому ее приезду, но в то же время боится ее обнять.
Я сдаю дежурным свой нож и две гранаты, оставляю в коридоре одежду, которую моментально отправляют