по улицам, все бил, ломал, потом прибежали во дворец и там все рубили и ломали, да надели себе на головы красные колпаки, запели песни и пошли вешать людей на фонарях, хотели повесить и m-eur Прово, – насилу спасла его Лизавета Ивановна…“
Рассказав эту малую историю французской революции, Шушка мирно засыпал в своей кроватке. И в самом деле, что могло беспокоить его? В доме он был маленьким владетельным принцем, все поклонялись ему, все слушались, все развивало в нем тот безмерный эгоизм, к которому он и так был склонен и по наследственности, и по громадности своих дарований. Правда, его окружало крепостничество, но не мог же ребенок постигнуть сути его. К тому же чего-нибудь особенно безобразно резкого он не видел, и не детство воспитало в нем ненависть к кабале, а другие, более поздние впечатления.
«Ни Сенатор, – рассказывает он, – ни Иван Алексеевич особенно не теснили дворовых, т. е. не теснили физически. Сенатор был вспыльчив, нетерпелив и поэтому нередко несправедлив, но он так мало имел с ними соприкосновения и так мало ими занимался, что они почти не знали друг друга. Иван Алексеевич докучал им капризами, не пропускал ни взгляда, ни слова, ни движения и беспрестанно шпынял и учил, что для русского человека хуже побоев, – но ведь в таком положении находилась и вся семья».
Телесные наказания были почти неизвестны. Два-три случая, когда прибегли к посредству частного дома, были до того необыкновенны, что о них вся дворня говорила целый месяц. Часто отдавали дворовых в солдаты; наказание это приводило в ужас всех молодых людей; лучше хотели отправиться на конюшню, чем в полк. Увидя однажды плачущего рекрута, маленький Герцен подбежал к нему и спросил:
– Ведь ты не хочешь идти в солдаты?
– Не хочу…
– Как же тебя посылают, если ты не хочешь?
В этом вопросе, если хотите, программа всей будущей философии Герцена…
Бывали порою и прямо безобразные случаи, но безобразие их едва ли было доступно детскому пониманию. Я все же упомяну о них, потому что их смысл, их идейное содержание послужило впоследствии темой для полного драматизма рассказа «Сорока-воровка».
У Сенатора был повар, обученный на придворной кухне. Кулинарные дарования его были громадны и обращали на себя общее внимание любивших хорошо покушать москвичей. В конце концов он удостоился высшей для повара чести – был приглашен в Английский клуб. Положение его было, по-видимому, великолепно. Прекрасное жалованье, власть над бесчисленными поварятами, барская одежда и квартира – чего бы еще, кажется? Но бедняге в недобрую минуту захотелось быть свободным, и он предложил Сенатору выкуп, какой угодно. Сенатор отказал. «Зачем тебе свобода, – сказал он, – ты и так живешь как хочешь». Но тайную причину своего отказа он скрыл. Дело в том, что его самолюбию льстило иметь знаменитого повара. Когда он слышал похвалы ему, когда он видел, как объедаются гастрономы Английского клуба, он с гордостью думал: «А ведь это мой Алексей».