Почто я всё это покинула? Куда полезла, поперёд собственной судьбины? К чему эта жертва? Кому эта жертва? Суломани? А что такое Суломань? Земля? Трава на ней? Небо над ней? Зачем траве и небу мои страдания? Не всё ли одно земле чьи ноги ходят по ней – сулемов ли, сили, дубрежей? За каким же Истолой мы бьёмся за неё и умираем?
Нет же. Глупости говорю. Суломань – это народ, порождение той земли и того неба – Сурожи да Сведеца. Отними у человека дом – станет он шишей презренным. Отними у народа землю – не станет народа…
Выходит, им ты должна, людям своим? Всю свою жизнь должна. За что? За то, что презирали тебя? Смеялись над тобой? Обижали тебя?
Кого ради, боги?
Ради матери, которая двух ласковых слов мне за всю жизнь не сказала? Ради Межамира, который, коли долг потребует, продаст меня и купит, а коли надо – и голову снимет? Ради Белавы? Зозуни? Лиходея? Миро? Ради какого народа, боги?
Я зажмурилась. И открыла глаза. Ничего не изменилось – сон не развеялся, тяжесть с души не стекла мутной водой… Попробовала ещё раз.
Держена покосилась на меня обеспокоенно. Я сидела между ней и братом. За спиной возвышались безмолвными идолами два кметя при оружии и в байданах. Отныне повсюду с ними. Лишь при походе в кусты братец милостиво позволил ограничиться сопровождением Держены.
Межамир молча отодвинул от меня кубок с хмельным мёдом. От него, видимо, тоже не укрылись мои гримасы.
Из рыжих колеблющихся всполохов соткалось лицо сотника, сидящего напротив Межамира. Склонившись ошую, к Белаве, он что-то говорил ей вполголоса.
Прелестная как никогда, в высоком девичьем венце с жемчужными подвесками, тонкотканой рубахе, расшитой цветами и птицами, в душегрее собольей, с перекинутой на высокую грудь золотою косой, она слушала воя, опустив пушистые ресницы, и лёгкая рассеянная улыбка блуждала на её румяных губах.
Я любовалась Белавой. На красоту такую можно смотреть до веку – глаз не оторвать. То-то кмети соловели, останавливаясь на ней взглядом. Но, правда, отводили глаза тут же. То, что сотник посадил её рядом с собой, красноречивее слов объясняло остальным, что с девкой этой никому боле не светит.
… – Гляжу, выскаквает прям на меня из-за угла вырыпень энтот, – доносилось до меня через Межамира. Рассказчик имел голос зычный, привыкший перекрикивать спорщиков на пирах и шум сражения в вольном поле. – Морда кровью размалёвана, здоровучий, аки бугай, лохматущий, аки шатун в линьке. Топориком покручивает, страшненько так порыкивает – куда как хорош! Ну я и отмахнулся от его секирушкою своея, да дале пошёл. Не успел познакомиться. Эт мне уж опосля сказывали, что непобедимого бешеного бера я походя распластал. Нету в них, балбес, ничего ужасающего, – поучал голос кого-то, кому в назиданье, должно, и предназначалась баснь сия, – скоморошество одно, кое только мальцов-первоходков устрашить может. А по мне – хоть бер, хоть хер собачий. Я тех дубрежей рубил и рубить буду! Неча меня в бок пихать, – тыркнул он сидящего рядом, – щас так пихну – рёбра в брюхо