стиральных машин и прочего металлолома, словно собирал армию для восстания машин.
Комната на втором этаже пахла сыростью и смертью тараканов. Балкон, заваленный окурками, смотрел во двор – на свалку, где дед каждое утро проводил ритуалы, стуча молотком по железу. «Он или чинит, или разговаривает с демонами», – подумал я. Кровать была одна, узкая, как гроб для близнецов. Мы легли, не раздеваясь. Бабавоз повернулся к стене, я – к окну. Холод пробирал до костей, будто в комнате жил призрак, высасывающий тепло.
– Ты плачешь? – спросил я, услышав хлюпанье.
– Нет. Это аллергия на эту помойку, – пробурчал он, указывая на плесень в углу.
На следующее утро голод сводил желудок в узел. Деньги кончились. Мы бродили по двору, словно зомби, пока я не заметил камень. Он лежал не так – слишком ровно, слишком нарочито, будто его положила рука параноика, прячущего последнюю надежду.
– Хочешь фокус? – я подмигнул Бабавозу, отковыривая камень ногтем.
Под ним был свёрток. Белый порошок блестел, как снег в аду.
– Это… сахар? – Бабавоз потрогал его, оставив жирный отпечаток.
– Сахар мечты, – я фыркнул.
Тараканы на кухне смотрели на нас свысока, пока мы нюхали дорожки через купюру в 50 рублей. «Стоп, – подумал я. – Это же 50 рублей… Чья-то сопля осталась на Ленине».
Кокаин ударил в мозг, как молот. Мир заиграл красками: зелёные пятна на стенах стали танцевать, голос деда за окном превратился в рок-балладу на языке троллей.
– Надо позвать Машу, – сказал я, ощущая, как слова вылетают изо рта радужными пузырями.
ПРОЛОГ II: 12 ЧАСОВ ДО ТОГО, КАК МИР СТАЛ ПЛОСКИМ
Маша приехала в платье, которое кричало «Я – грех в материальной форме». Её губы были красными, как сигнальная ракета, волосы пахли дешёвым шампунем и авантюрой.
– Ты знаешь, как умер мой хомяк? – она упала на кровать, рассыпая порошок по простыне.
Мы слушали историю трижды. В первый раз хомяк взорвался от переедания семечек. Во второй – ушёл в секту веганов и покончил с собой, не выдержав лицемерия. В третий – его съел кот-рецидивист по кличке Сталин.
– А потом я встретила его в астрале, – Маша закатила глаза, нюхая очередную дорожку. – Он сказал, что Вселенная – это желудок Бога, а мы – непереваренные крошки.
Бабавоз сидел на краю кровати, лицо жёлтое, как газетная бумага. Его пальцы дёргались, будто ловили невидимых мух.
– Я не вывозжу, – прошипел он. – Она… как радио с разряженными батарейками.
Но Маша не умолкала. Она говорила о родителях-алкоголиках, о школе, где учительница биологии пыталась соблазнить её креветкой из аквариума, о том, как однажды продала почку за билет на концерт «Ленинграда».
– Может, встречаться? – она вдруг встала, поправляя чулок, который сползал, как надежда.
Мы шли к автовокзалу через рынок, где торговали китайским ширпотребом и душами. Маша цеплялась за мою руку, её голос звенел, как разбитое стекло:
– Представь: