мертвых. Был ли этот зал мостиком между двумя мирами? Было бы чудесно, если бы в загробном мире пахло кувшинками… Всем сердцем желая этого, она вышла из музея.
«На берегу реки стоял маленький павильон, всегда закрытый; там тайком изготавливали краски ‹…› От него исходил странный запах, который мы, в конечном счете, полюбили. ‹…› Я мог часами смотреть, как блестящие медные валики наполняют цветом и жизнью выползающие из-под них ткани…»[2]
Если бы живописные полотна могли передавать звуки и запахи, обстановка в музеях была бы очень оживленной. Лошадиное ржание, радостные детские крики, рулады оперной певицы, рев водопада, рокот поля боя, музицирующие ангелы, грохот нью-йоркского метро. Запах влажной земли, рек, хлева, буржуазной гостиной, пудры куртизанки, газона, пустыни, волн, курятника, отрезанной головы солдата, лесной чащи…
Нам до некоторой степени повезло, что мы не слышим звуков и не ощущаем запахов картин – в противном случае музеи быстро сделались бы сомнительным для посещения местом. Не потому ли мы редко представляем себе, как звучит, чем пахнет изображенное на картинах и каково оно на ощупь?
Иногда картине как бы предписывается иметь запах. В Художественном музее Чичу на острове Наосима смотрители зала, где выставлены «Кувшинки» Клода Моне, должны быть надушены духами, созданными по сюжету картины. Ароматизируется не помещение, а люди, от которых исходят цветочные ароматы: они как бы становятся кувшинками, прогуливающимися по залу.
Призрачный древесный запах в моем представлении неразрывно связан с одним произведением Дональда Джадда. Войдя в музейный зал, я сразу же почувствовала, что пахнет деревом. Запах исходил не от паркетного пола, скорее, это был составной аромат, как в духах. Он заполнял все помещение, и я сначала подумала, что пахнет одеколоном смотрителя. Я была в зале одна. Может быть, это шлейф стойких духов какого-то посетителя? Каждый раз, когда я думаю об этой скульптуре, я ощущаю аромат дерева.
Один фотограф как-то говорил, что самое трудное в фотографии – передать температуру воздуха. Конечно, можно руководствоваться видимыми глазом признаками, говорящими о жаре или холоде: пылью, одеждой и лицами сфотографированных людей, их испариной, тающим льдом или снегом, листопадом. Без подобных атрибутов почувствовать воздух, окружавший объектив в момент съемки, – задача очень деликатная.
Как можно догадаться о том, что на фотографии изображена жара?
Или о влажности в сцене Благовещения?
«Натюрморт с головой барана» Гойи демонстрирует смерть в чистом виде.
Нет никаких неодушевленных предметов – ни стола, ни посуды, ни скатерти, свойственных этому живописному жанру; Гойя показывает нам то, что было живым и перестало им быть.
На нас смотрит освежеванная голова барана, рядом с которой лежат его разделанные ребра.
Глядя на картину, понимаешь, что все