происхождения не подкреплялись достаточным для их положения состоянием. Тем самым он сохранил для республики одну из ее магистратур – курульный эдилитет, на который уже редко находились желающие. Ведь, с одной стороны, она требовала больших расходов на игры и зрелища, а с другой – из-за изменений в государстве благосклонность народа, которую завоевывали этими играми, стала бесполезной и даже смешной – напыщенной игрой в громкие слова, совершенно не соответствующей характеру Октавиана, который во всем ценил суть и презирал пустую шумиху.
Ограничимся сутью, которая сводится к одному: чем больше он осознавал подозрительность своего шага, тем сильнее старался доказать его искренность. Он говорил так, как если бы действительно хотел сложить власть: давал сенаторам советы, как разумно использовать верховную власть, которую он им возвращает, и завершил речь пожеланиями и предзнаменованиями их счастливого правления.
Те, кто знал истину, аплодировали. Остальные были в замешательстве. Наиболее проницательные понимали скрытый смысл, но не решались высказаться. Среди тех, кто воспринял заявление Октавиана буквально, одни радовались, видя себя избавленными от ярма рабства, а другие – те, чье благополучие зависело от имени и дома Цезарей, или даже просто уставшие от смут и междоусобиц, жаждавшие мира и общественного спокойствия, – искренне скорбели, что он хочет отказаться от власти и ввергнуть отечество в бедствия, из которых только он и мог его вывести.
При всем разнообразии мнений все единодушно стали умолять его отказаться от пагубного для государства решения. Не потребовалось даже особого давления: вскоре он уступил, но поставил условия, которые, сохраняя видимость скромности, ничуть не вредили его расчетливым честолюбивым замыслам.
Так, объявив, что в уважение к воле сената, столь явно выраженной, он берет на себя общее руководство делами республики, он добавил, что не намерен нести это бремя в одиночку и решил разделить провинции с сенатом и народом так, чтобы одни находились под управлением сената, а другие – под его собственным. В выборе провинций он показал себя готовым взять на себя самые беспокойные, подверженные волнениям, пограничные, открытые для вторжений внешних врагов, оставив сенату те, чье спокойствие позволяло наслаждаться почетом власти без тревог и опасений. Это была искусная речь, чтобы сосредоточить в своих руках все военные силы империи, тогда как сенат, получив лишь разоруженные провинции, оставался без войск и, следовательно, не мог ему угрожать.
Провинции, находившиеся в ведении сената, были: Африка, то есть территория вокруг Карфагена и Утики, Нумидия, собственно Азия, включавшая древнее Пергамское царство, Греция, которую тогда чаще называли Ахайя, Далмация, Македония, Сицилия, остров Крит с Киренаикой, Вифиния, к которой присоединяли Понт, остров Сардиния, а в Испании – Бетика. Октавиан оставил за собой остальную часть Испании, разделённую на две провинции –