водой, а редкие прохожие кутались в пальто, спеша укрыться от мороси. Ничего примечательного – Петербург, как он есть, серый и равнодушный. Он отошёл от окна и начал рыться в вещах Кули, осторожно, но методично, перебирая их пальцами, пожелтевшими от табака. Платья пахли дешёвыми духами – сладкими, с ноткой мускуса. «Жила, как птичка, на ярких тряпках», – пробормотал он, отодвигая алое платье с потёртым подолом. В ящике комода нашёлся ворох мелочей: заколки, пара серёг, пустая коробка из-под конфет. «Сладкое любила, а платить за него не хотела», – хмыкнул Щетинин, повертев коробку. Пудреница, треснутая, с остатками пудры, лежала рядом. «Красилась, будто на сцену», – он покачал головой, бросив её обратно. Под шалью, засунутый в угол кровати, лежал читательский билет в библиотеку. Щетинин повертел его в руках: «Акулина Соколова», последняя отметка – месяц назад. «Библиотека? Серьёзно, Куля?» – усмехнулся он, сунув билет в карман. На подоконнике, среди засохших цветов в горшке, валялись билеты на танцы – три штуки, с печатями дешёвых залов на Сенной. «Танцевала, пока ноги не сотрёт», – пробормотал Щетинин, перебирая билеты. Рядом лежала программка театра – потёртая, с загнутым углом. Название, «Петербургский народный театр», напечатанное вычурным шрифтом, кольнуло память. Где-то он его слышал – то ли в кабацком разговоре, то ли в газетах, но вспомнить не смог. «Что ж ты там забыла, Куля?» – нахмурился он, засунув программку к билету.
Он остановился, оглядев комод и кровать. Ни писем, ни фотографий – ничего личного. Для женщины, что крутила романы направо и налево, это было странно. «Ни строчки, ни лица, – подумал Щетинин, потирая щетину. – Будто Куля нарочно не оставляла следов. Или кто-то их убрал». Он нахмурился, мысль зацепилась, но пока не оформилась. Больше ничего интересного не нашлось. Ни денег, ни следов борьбы. Куля, судя по всему, ушла сама – или её увели. Щетинин постоял, глядя на её половину. Беспорядок был живой, будто хозяйка вот-вот вернётся, но тишина комнаты намекала на другое. Он вышел, запер дверь и спустился, бросив ключ старухе. Та буркнула что-то про «нехорошие дела», но он не стал слушать.
Библиотека, куда вёл читательский билет, находилась в получасе ходьбы, за Обуховским мостом. Улицы здесь были шире, но всё такие же мрачные, с рядами серых домов и редкими экипажами, что чавкали колёсами по грязи. Воздух пах углём и мокрой шерстью, а из открытых окон трактиров доносились запахи кислой капусты и жареного лука. Щетинин шёл, кутаясь в пальто, мысли крутились вокруг Кули. Театр, танцы, библиотека – её жизнь была пёстрой, но зыбкой, как отражение в канале.
Библиотека занимала первый этаж каменного здания с высокими окнами. Внутри пахло старой бумагой, воском и чем-то кисловатым, будто кто-то разлил чернила. За конторкой сидела библиотекарь – женщина лет сорока, с тугим пучком и очками на цепочке. Её пальцы, испачканные чернилами, листали журнал учёта.
– Добрый вечер, – Щетинин снял шляпу, но не улыбнулся. – Ищу сведения об Акулине Соколовой. Читательница ваша, Куля.
Библиотекарь подняла взгляд, прищурилась.
– Куля? –