заламывала руки, мечась взглядом по отцу, пока я разрывала ему рукав, чтобы посмотреть, что с рукой.
– У него течет кровь. Нужно остановить её, – я сама не разбираюсь в подобных вещах, но мама когда-то в молодости работала медсестрой. – Мам, помоги!
Она очнулась, кинулась за аптечкой и за водкой. Когда вернулась, она уже взяла себя в руки, по крайней мере, не была так растеряна.
– Позвони, Андрею, – велела она, начала обрабатывать рану. – Если вызовем врача, заведут уголовное дело. А если узнают соседи, нам вообще тут не жить. Нас сгнобят, сживут заживо.
Я позвонила Андрею Николаевичу, и тот сказал, что приедет через десять минут. Он находился у кого-то рядом в гостях.
– Но как он сможет нам помочь? – спросила я.
– В молодости он работал военным хирургом. Он поможет.
– Он же молодой вроде.
– Буяна, он кажется тебе таким.
Когда приехал Андрей Николаевич, в доме даже дышать стало легче. Он вошел, посмотрел на отца и его рану, пока мама размахивала руками.
– Помоги ему, Христа-ради. Очень тебя прошу, я могу его обработать, но зашить, – просила она.
Если Андрей Николаевич и умел проявлять сочувствие к людям, как психолог, на отца оно не распространялось.
– Лариса, успокойся, – произнес он. – У него небольшой порез и только. Крови много, потому что алкоголь разжижает ее и мешает сворачиваться. Он такой же раненный, как если бы я наступил на ржавый гвоздь. Он просто перепил. Иди лучше делами займись, мне Буяна поможет. Верно детка?
Я кивнула, полагая, что лучше маме не рассказывать про заходившую к нам женщину. Мама тяжело выдохнула и согласилась. Вышла из комнаты.
– Сходи, принеси воды и чистые тряпки, нужно смыть лишнее, – велел Андрей Николаевич.
Когда я вернулась, он успел раздеть отца по пояс. И теперь тот лежал перед ним, едва дыша.
– Тут небольшой порез, – сообщил он, копаясь в нашей аптечке.
До этого я не видела отца ни разу обнаженным даже по пояс. Я уставилась на его татуировки. А их было много. И все до одной говорили о принадлежности вовсе не к военному миру, а намного хуже. Все эти надписи, голые сисястые бабы и русалки, черепа и перевернутые кресты, такие ужасные. Мне стало душно. Что он там говорил? Что он герой войны? Элита и сливки силовых структур? Рассматривала я их не одна, Андрей Николаевич тоже смотрел. И сдается мне понимал в том, что видел намного больше, чем я.
– Детка, – обратился он ко мне. – Ты же не боишься крови?
– Нет, – ответила я.
Мы промыли ему рану, и он зашил ее, затем вскрыл ампулу с просроченным димедролом и еще какую-то, я подумала, антибиотик, вколол в плечо отцу. Тот все это время лежал, закрыв глаза, но в момент укола открыл их, уставившись на нас полным бешенства взглядом:
– Где эта тварь? – заорал он, не своим голосом, наливаясь кровью. – Убью!
– Никакой твари здесь нет, не считая той, что лежит перед мною, – ответил Андрей Николаевич будничным голосом, удерживая отца за плечо лишь одной