олько начинает жить, а я… Я уже смирился. Или просто устал бороться?
Соцработница говорит: «Вам бы помощь по хозяйству, Сергей Иванович». А я отмахиваюсь. «Справлюсь». Но пылесос так и стоит. И береза растет.
А потом – скрип двери. Соседка, Лида, заглядывает: «Чайку не хотите? Я пирог испекла». Я киваю, но внутри – ком. Она добрая. Слишком добрая. И мне стыдно. Потому что я знаю: она жалеет.
Береза смеется в окно. А я думаю: «Вот вырастет – и меня не станет».
И пылесос молчит.
Пылесос так и стоит. Немой. Тяжелый. Как все, что я не сделал.
Лида наливает чай. Аромат корицы и теплого теста заполняет комнату. Она говорит о погоде, о внуке, о том, как быстро летит время. Я киваю. Но слышу только шелест березы.
– Сергей Иванович, вам точно не помочь с уборкой? – Она смотрит на пылесос, потом на меня. В ее глазах – не только жалость. Что-то еще. Может, страх. Страх того, что однажды она постучит, а я не открою.
– Спасибо, Лида. Позову, если что.
Она вздыхает, оставляет пирог на столе и уходит. А я остаюсь. С пылесосом. С березой. С этим комом в горле, который не проглотить.
Я смотрю на дерево. Оно так легко качается на ветру, будто и не весит ничего. Будто земная тяжесть – не про него. А я? Я – это кости, которые не слушаются. Это лекарства на полке. Это пустые «завтра», в которые я все меньше верю.
Но вот – порыв ветра. Береза резко наклоняется, листья вспыхивают на солнце, и мне кажется, она вот-вот сорвется, улетит. Но нет. Она выпрямляется. Снова.
Я вдруг чувствую, как пальцы сжимаются в кулак. Непроизвольно. Болезненно.
– Хватит.
Голос звучит хрипло, будто не мой. Я тянусь к пылесосу. Провод запутывается, я роняю насадку. Руки дрожат. Но я включаю его.
Он ревет. Глухо, неистово. Как будто кричит за меня.
Береза за окном будто замирает – присматривается. А я медленно, коряво, но веду шланг по полу. Пыль поднимается столбом. Я кашляю. Но не выключаю.
Потом. Дрожь в ногах. Сердце колотится.
Но комната становится чище.
Я падаю в кресло. Пылесос замолкает.
За окном – береза. Все такая же молодая. Все такая же чужая.
Но теперь она смотрит на меня иначе.
И я вдруг понимаю:
Может, это не я за ней наблюдаю.
А она – за мной.
И ждет.
Пылесос снова замолчал. Но его рев еще звенит в ушах, смешиваясь с гулом в висках. Руки немеют, пальцы – деревянные, чужие. Я смотрю на них, будто впервые замечаю: кожа прозрачная, синеватые жилы, коричневые пятна. Руки старика.
Лида оставила пирог. Он остывает на столе, и запах корицы теперь горчит, как будто напоминает: ешь, пока можешь. Я отламываю кусок. Мякоть рассыпается, крошки падают на только что пропылесосенный пол.
– Черт.
Голос срывается в шепот. Я наклоняюсь, подбираю крошки, но спина простреливает, и я застываю, согнувшись. Дышу. Жду, пока боль отступит.
За окном береза шевелит листьями. Будто смеется.
– Ты… – я выдыхаю и медленно разгибаюсь. – Ты чего ухмыляешься?
Ветер сильнее. Ветки бьются о стекло, отбрасывают трепетные тени на пол. Я смотрю на них и вдруг замечаю: одна тень – не шевелится.
Темное пятно. Человеческий силуэт.
Сердце замирает.
– Кто…
Тень исчезает.
Я моргаю. Прислоняюсь к подоконнику, вглядываюсь в сад. Никого. Только береза, только ветер.
Но в груди – ледяной ком.
Я отхожу от окна, шатаясь. На полке – бутылочки с таблетками. Беру первую попавшуюся, вытряхиваю круглую белую пилюлю. Глотаю, не запивая.
– Бред.
Но когда поворачиваюсь, вижу: пылесос сдвинут. Шланг аккуратно свернут.
А я его не убирал.
В горле пересыхает.
– Лида?
Тишина.
Я делаю шаг к двери – и вдруг слышу скрип. Из спальни.
Там темно.
– Кто там?
Мои пальцы сжимают ручку пылесоса. Смешно. Оружие старика – бытовая техника.
Но я иду.
В дверном проеме останавливаюсь. В спальне – никого. Только кровать, шкаф, зеркало.
И в зеркале – я.
Седая щетина. Впалые глаза. Рот, чуть приоткрытый, будто я забыл, как говорить.
А за моим отражением – береза. Ее ветви качаются, но в окно не дует.
Я медленно поворачиваю голову.
Окно закрыто.
В зеркале – оно открыто.
И на подоконнике сидит тень.
Длинные пальцы впиваются в дерево. Голова наклонена.
– Сергей Иванович, – шепчет она моим голосом.
Я бросаю пылесос, отшатываюсь. Зеркало дрожит.
А