ты умеешь готовить «Буань Инь». Настойку из полыни и… пепла.
Стоп. Это уже пахло опасностью. Рецепт, который я привез из дома, из тех времен, когда работал в питерской «парашке» – подпольном баре для своих. Пепел тогда был не метафорой.
– Умею, – ответил я, медленно вытирая руки. – Но она не для живых. Это напиток для тех, кто хочет поговорить с мертвыми. Или сам стать тишиной.
Она положила на стойку фотографию: мужчина в военной форме, лицо, стертое временем до пятна.
– Он умер в Донецке. Я не успела. Мне нужно… – голос дал трещину, как лед на канале Грибоедова в апреле.
Я кивнул. Спустился в подвал, где между ящиков с мангустинами пряталась бутылка с черной этикеткой. На обратном пути услышал грохот – Катя-Линь била кулаком по стене, срывая штукатурку. Плакала без звука, как плачут здесь: чтобы дождь заглушил.
Мы пили «Куань Инь» до рассвета. Она рассказывала, как ее отец учил ее танцевать на льду, а я вспоминал, как хоронил мать в апрельскую распутицу, когда снег в Питере превращался в грязную кашу. Мы не говорили о Вьетнаме. Здесь это правило: не трогать настоящее, если хочешь уцелеть.
Перед уходом она оставила на стойке ключ.
– Сейф в Дананге. Код – дата твоего побега, – бросила она, исчезая в серой пелене.
Я так и не спросил, откуда она знала. Возможно, мы все здесь – открытые книги, написанные на языке шрамов.
Утром, когда ураган стих, я выбросил ключ в реку. Пусть ржавеет. Мертвые не нуждаются в деньгах, а живые – в ответах.
Только часы за стойкой снова замерли – на этот раз на «без пяти шесть». Как раз вовремя, чтобы забыть.
Байка третья: «Тени и жасмин»
Жара пришла внезапно, словно гиена, выскочившая из-за поворота. Воздух гудел, наполненный зноем и гудением мотоциклов, а асфальт плавился, оставляя на подошвах следы, похожие на шрамы. В такие дни «Белый Дракон» превращался в сауну для потерянных душ. Я вытирал пот со лба тряпкой, пропитанной запахом имбиря, и думал о том, как в Питере июльский дождь пахнет мокрым гранитом. Здесь же даже тени казались влажными.
Он появился на пороге без звука, будто его вырезали из полотна ночи. Низкорослый, в костюме из дешевого шелка, с лицом, напоминающим смятый конверт. В руке – трость с набалдашником в форме лотоса. Взгляд тяжелый, как гиря на весах.
– «Чай с жасмином», – сказал он по-вьетнамски, но с акцентом южных провинций. Голос – скрип несмазанных дверей.
Я кивнул, хотя чая у нас не было. Налил ему рисового вина с лепестками, которые собирала старуха Нга со своего балкона. Она утверждала, что жасмин здесь особенный – прорастает на костях французских колонизаторов.
Он пригубил, не моргнув.
– Ты знаешь, почему умер «Белый Дракон»? – спросил он, указывая тростью на потолок, где трещина образовывала контур драконьей пасти. – Он пытался жевать звезды. А звезды… они жгут.
Я притворился, что проверяю полку с бутылками.