в нем, была чудовищна и грандиозна: не просто преодолеть страх, но вырвать его из человеческой души, возвести в абсолют, сделать… божеством. Новым, истинным божеством мира, где старые давно обратились в прах.
Он заметил его в одной из маслянистых, радужных луж, у подножия осыпающейся кирпичной стены. Маленькое тело, почти слившееся с грязью. Ребенок. Кроуфорд не знал его имени – имя лишь ярлык для бренной оболочки. Важнее было то, что пульсировало под тонкой кожей, испещренной сеточкой темных, ветвящихся прожилок. Гниль. Не просто болезнь, но ключ. Эссенция первобытного ужаса.
Кроуфорд прошептал, его голос был сух, как пыль забытых фолиантов:
– Страх… Он живёт даже в мёртвых. Или в тех, кто на пороге.
Наклонившись, он коснулся холодной щеки. Трещины на его собственных пальцах едва заметно дрогнули, узнавая родственную субстанцию. Он поднял невесомое тельце и понес его в свое убежище – подпольную лабораторию, где смрад гниющей плоти смешивался с острым запахом химикатов. Здесь, в святилище больной науки, под мигающим светом одинокой лампы, он пытался спасти мальчика. Или, вернее, спасти то, что было в нем ценно. Экспериментальная сыворотка – его собственное творение – должна была обратить процесс.
Но Гниль оказалась сильнее. Через неделю мальчик умер. Он лежал на холодном металлическом столе, но на полу рядом, нацарапанный слабеющими ногтями, остался рисунок. Спираль. Бесконечный виток.
Кроуфорд смотрел на спираль, и в его глазах не было скорби – лишь холодное пламя познания. Мальчик был лишь сосудом, слишком хрупким. Гниль требовала силы, воли, способной вместить ее бездну. Такой силой обладал лишь тот, кто осмелится заглянуть в эту бездну сам. Он.
Его ассистенты, бледные тени в углах лаборатории, отшатнулись, когда Кроуфорд взял шприц с темным, маслянистым экстрактом, извлеченным из тела ребенка. В их глазах плескался ужас не только перед неведомым, но и перед ледяным безумием их наставника. Он не обратил на них внимания.
Игла вонзилась в вену. Боль была мгновенной, разрывающей, но он стиснул зубы. Это было преображение.
Стены лаборатории затрещали. Из щелей, из-под пола, полезли черные, лоснящиеся корни, толстые, как змеи. Они извивались, обвивая ассистентов, которые сдавленно вскрикнули, прежде чем корни впились в их плоть, высасывая не только жизнь, но и сам кристаллизованный ужас, исказивший их лица. Кроуфорд чувствовал, как его собственная плоть растворяется, сливается с этими корнями, как его сознание расширяется, вбирая в себя их предсмертные вопли, их отчаяние.
Его голос, теперь глухой и многогранный, словно говорил сам город, прогремел в пустеющей лаборатории:
– Этот город слишком долго молчал… Теперь у него будет голос! Мой голос!
Корни впивались в него, но не убивали. Они питали его – страхом ребенка, страхом ассистентов, его собственным запредельным страхом, который теперь становился его сутью. Город пил этот концентрированный ужас, становясь зеркалом их душ, оживая, обретая сознание. Тело Кроуфорда растекалось по полу, черной, пульсирующей массой впитываясь в камень, в землю, становясь плотью и кровью Блэкстоуна.
Когда все стихло, от Винсента Кроуфорда остался лишь его дневник на столе, открытый на последней странице. Твердым, почти нечеловеческим почерком там было выведено:
«Блэкстоун – Государь. Я стал Его языком».
А на стене лаборатории, там, где раньше была лишь сырая штукатурка, проступил детский рисунок. Спираль. Начертанная не мелом, не краской, а самой тьмой. Предвестие будущего. И в центре этой спирали, если присмотреться, можно было различить искаженное, едва уловимое отражение того, кто теперь был Рэйвеном.
Под полом прокатился глубокий, утробный гул, словно новорожденный и чудовищный Блэкстоун сделал свой первый вздох. Камни дрогнули. И тысячи невидимых глаз, казалось, уставились из мрака стен, наблюдая.
Бог Страха родился. И имя ему было Блэкстоун.
Глава 1. Зеркало лжи
Боль вырвала Рэйвена Локхарта из беспокойного, рваного сна, в котором тени Блэкстоуна обретали плоть и преследовали его по бесконечным, закручивающимся спиралью коридорам. Она впилась в левую руку привычно, но с новой, какой-то злорадной силой – тупые, изматывающие толчки поднимались от запястья к плечу, словно по венам струилась не кровь, а сама стылая, тягучая гниль этого города.
Он открыл глаза, и серая, безрадостная реальность его мансарды обрушилась на него всей своей гнетущей массой. Низкий, давящий потолок был испещрен паутиной темных трещин, похожих на зловещую карту его собственной, зашедшей в тупик жизни.
Утро – если так можно было назвать это тусклое, промозглое время суток, когда Блэкстоун нехотя позволял дневному свету просочиться сквозь вечную пелену смога и дождя – едва пробивалось через единственное, никогда не мытое окно. Пыльные лучи выхватывали из полумрака островки убожества: продавленный диван, служивший ему кроватью, шаткий стол, заваленный засохшими тюбиками краски и пустыми бутылками, мольберт с холстом, отвернутым к стене.
Этот холст был его личным символом