ытиях,
имена и места действия изменены.
Часть I
Полина
…А дождь стоял стеной между домов —
Туманный часовой,
Из гнутых водосточных рукавов
Сплошной рекой.
И дважды не войти, и даже раз,
В особенности к той,
Которая привиделась сейчас
Во тьме ночной…
20
Она шла, стараясь не сбить дыхание, выверяя каждый шаг (попробуй это сделать, когда сердце колотит, будто взбесившаяся птица), но быстрее идти она уже не могла.
Напряжение было чудовищным, как будто она поднималась на высокую гору, ее замерзшие ноги, от которых сходили с ума окружающие мужчины, чудом несли ее по тротуару; и она чувствовала себя конькобежцем, который по какой-то нелепой случайности вышел на лед без коньков. Каждое движение должно быть выверенным и осторожным. И быстрым! Медлить нельзя ни минуты!
«Господи, дай мне сил, я никогда не просила Тебя ни о чем – растопи эту наледь, Ты же всё можешь, пусть льды расступятся!»
(Она помнила себя ребенком на той ледяной горе, куда ее принес отец, – деревянный настил, выстроенный для новогодней забавы в их дворе, остался в памяти как бесконечное счастье рядом с мамой и папой. Мягкий снег холодным пухом падал прямо на высунутый язык, вызывая удивление от острых и колючих январских снежинок.
Пар поднимался от рук отца, когда он брал снег голыми руками, чтобы помять его и с довольной улыбкой бросить комочек в нее с угрожающим, но смешным криком, изображающим нападение «лесных разбойников» на маленькую снежную девочку: она будет защищать свою гордость и отбрасывать прилетевшие комья обратно, прямо ему в лицо, заливаясь от хитрого смеха при каждом попадании. Отец тогда набросился на нее, как «рассвирепевший людоед», и упал, разбив до крови нос. Те бордовые горячие капли прожигали ледяную корку, уходя глубоко под снег.)
«Я успею, я не могу не успеть!»
На Сретенском бульваре она ускорила и без того стремительный шаг, подошвы ее ботинок теряли сцепление с поверхностью, и она практически летела, пытаясь управлять полетом руками. Ей хотелось кричать. Страх нес ее по каменному лабиринту в единственное место на земле, где она должна быть прямо сейчас, немедленно!
Площадь, вечно запруженная гудящими на разные лады автомобилями, совсем обледенела. Днем на Сретенке солнце стремительно растапливало грязный залежалый снег, а ночью эти талые воды неизбежно замерзали, превращая неровную базальтовую брусчатку, и без того отшлифованную бессчётным количеством ботинок, в опасный каток, на котором неосторожный торопыга мог сломать себе ноги.
Бывшая Печатная слобода слабо подсвечивалась оранжевым освещением, поблескивая наледью на жестяных водосточных трубах, лед с которых плавно переходил с вертикали труб на тротуар.
«Пистолет! Откуда у него пистолет?» – билось у нее внутри.
На пригорке она почувствовала, что ноги больше ее не слушаются, они предательски летят вперед, а отказавшееся подчиняться тело падает, повинуясь гравитации, на мостовую, рискуя разбиться на тысячи осколков.
Падение казалось ей долгим, как будто всё происходит в замедленной съемке, а она смотрит на себя со стороны. Воздух сам вырвался из ее груди, удар был коротким, в глазах потемнело.
19
Полюшка!
Так звал ее отец. Он брал ее на свои большие и загрубевшие руки и закрывал своими могучими плечами от всего зла и несправедливости в мире, будто океанический прилив заворачивал ее в теплые волны, мягкие и умиротворяющие. Его лазурные глаза улыбались совсем чуть-чуть, только краешками. Загорелый утёс лица, изрезанный морщинами, рассекался мягким мхом его бровей.
«Папа – мой папа! – мой!»
Так шептала Полюшка, когда ей было больно, и утыкалась мокрым носом в его колючую шею, обхватив ее своими маленькими ручками, словно это единственная опора в жизни; она ни на мгновение не сомневалась, что нет таких бед, с которыми он не справится, нет такого зла, которое он не победит, с ним ей ничто не угрожает, не может угрожать; он, укачивая ее, цокал языком, будто она катится на пони, и это было самое волшебное действие в мире.
Иногда он мирился с ролью большой куклы, и она забиралась на него, как на дерево, раскрашивала его разноцветными блестками, цепляла на голову заколочки для волос. Их огромный диван ярчайшего синего цвета был королевской каретой, на которой они вдвоем отправлялись на бал, во дворец к старому и доброму королю, где играла музыка и гости угощались разными фантастическими сладостями.
Неведомый и незнакомый мир, полный опасности и злобы, не беспокоил ее, он будто уступал силе безусловной любви, и она навсегда связала образ добра и справедливости с отцовским ликом.
Маму она любила нисколько не меньше, тонкость материнских рук, ее коралловая улыбка, блеск глаз и такой родной