у публики) и отделами международными. В обязанности которых (а вовсе не в обязанности литературных отделов) как раз и входило ведение идеологической борьбы с «литературными власовцами», сионистами, антисоветчиками и прочими агентами мирового империализма. И именно туда – не знаю уж, с Лубянки[168] или со Старой площади[169] – фельдкурьеры привозили самые зловещие статьи, подписанные всегда безлико – В. Петров или, допустим, Н. Николаев.
Смешно было бы мне снимать сейчас вину и с самого себя, и со своих коллег. Мы не были героями, хотя как победу понимали всякую удавшуюся попытку отбить у начальства какую-нибудь крамольную фразу или пробить выпад в сторону «секретарской литературы». Люди, не способные жить по лжи, в «Литературной газете», как и вообще в печати советских лет, не задерживались. Увы, но это так. Среди нас, вне всякого сомнения, были трусы, были дураки, были раздолбай, но подлецов при мне все-таки, кажется, не было.
Что, разумеется, никого из нас не освобождает от ответственности за грязь, которой более чем с избытком хватало на литературных полосах старой «Литературной газеты».
Мой коллега, а сейчас писатель Андрей Яхонтов[170], с которым я как-то в те годы столкнулся в туалетной комнате, едко заметил: «Работа у нас такая – приходится часто мыть руки…»
Так что у наших коллег, у тех, кто в глухие годы безвременья отважно боролся с Академией наук и Аэрофлотом, были (и, вероятно, до сих пор есть) основания относиться к коллегам из литературных отделов с некоторым высокомерием, если не с презрением.
Никаких обид!
Хотя я, что уж теперь скрывать, все равно обижался. Пока не вспомнил мопассановскую «Пышку» – ну, вы, конечно, тоже помните чудесную историю о простушке, которая телом спасла знатных дам от бесчестия, а они ее же за это запрезирали…
С тех пор, как Александр Борисович Чаковский придумал, а Виталий Александрович Сырокомский обустроил еженедельный Гайд-парк при социализме, «Литературная газета» к подписчикам и в розницу поступает в среду.
Но!
Не знаю, как сейчас, а в советскую пору ее подписывали в свет и печатали малую часть тиража еще поздним вечером в понедельник, так что, уходя домой, ты, если оказывался «свежей головой»[171], мог и с собой прихватить экземплярчик. Вторник же считался днем санитарным: газету с курьерами развозили по тем адресам, где могли, что надо поправить, что не нужно снять или, наоборот, поставить срочно возникшее в уже вроде бы вышедший номер.
Такого рода изменения случались не часто (все ж таки и заместители главного редактора свое дело знали туго, и свой, прикрепленный к редакции цензор[172] не дремал), но, тем не менее, случались – как правило, на второй (общественно-политической или, как мы ее называли, «духоподъемной») полосе или на полосах международного отдела.
Впрочем, как-то произошло подобное и с материалом, который я вел. Интервью с одним второстепенным литначальником