было с малолетства в церковь тащить, – съязвил Тычкин. – Отбили охоту у мальчика жить по совести, а теперь спрашивают.
– Мда, – проговорил наш руководитель Островский. – Что ж, рассказ не плохой, однако… гм… гм… требует некоторой литературной доработки. Нам нужен рецензент. Кто возьмет домашнюю работу?
Мне стало жаль Сергея Сергеевича, и я поднял руку.
*** *** ***
Шекспир назвал весь мир театром, а людей актерами. Желанна публике слава, приятны рукоплескания, награды. Что ж поделаешь? Просто люди. Но по мере взросления актерский авантюризм пропадает, тянет стать режиссером или автором сценария собственной жизни.
Я взрослел вместе с литературным объединением, приходили новые люди, уходили старые… Через несколько лет умер Опричин, Островский. Тяжело заболел Тычкин. В то время мне казалось, что решение перестать играть чью-то роль приходит тогда, когда человек напрямую сталкивается с дыханием смерти, своих ли близких, или собственной. Начинаешь понимать, что с каждым глотком воздуха, с каждым исполненным желанием жизнь скукоживается подобно шагреневой коже. Однако мир продолжается, течет по упрямому руслу реки вечности, редко сворачивая на излучинах, потому что всякий человек – это набор привычек, дурных и хороших, чаще в перемешанном виде – коктейль из добра и зла. Главное, что изменить себя бывает почти невозможно. Только смерть как зубило срезает с души болезненные наросты. Если задумываться о смерти чаще, актерский авантюризм, вероятно, быстрее переплавится в желание стать соавтором жизни. И тогда выражение «судьба – это проявление характера и воли» зазвучит на особый лад.
Впрочем, писать сценарий своей жизни невероятно трудно. Проще, не думая, бросится в водоворот страстей, своих и чужих, ввязаться в борьбу, забыться, на время отодвинуть от себя момент истины, внушить себе и своим близким, что живешь правильно, утонуть в театральной игре, раствориться в хорошо поставленном шоу. Но у каждого человека в актерской карьере бывают минуты прозрения. Когда остаешься один на один с вечностью, тут уже не до игры. Притворяться, скоморошествовать стыдно.
У меня такие минуты бывали, когда я прогуливался рядом с местами, говорящими о вечности: церквами, кладбищами, сельскими погостами. Верхнее кладбище, где лежали мои друзья-литераторы, находилось в пяти минутах ходьбы от краеведческого музея. Иногда в литобъединение я приходил пораньше, чтобы побродить среди отеческих могил. Вот место, где нет театральных подмостков. Впрочем, шоу пытается пробиться даже туда, где плотно захлопнуты двери. Актерский авантюризм превращается в прах, когда рискует штурмовать царство Господа Бога.
– Глупые и тщеславные дети мои, писатели, поэты, артисты, – обращается Вседержитель устами гробового безмолвия. – Туда нет хода вашей шумной ватаге фигляров и гордецов. Вам дай волю, вы и царствие божие превратите в театр.
И ватага безумцев, стукаясь лбами о непроницаемую стену, почесывает