них. Таков же, скажем, и роман Мелвилла «Моби Дик», где один из главных героев – животное, кит, который, хоть и не умеет говорить, наделен собственным характером и действует как подлинный герой книги наравне с капитаном Ахавом.
Иной характер у природы в таких книгах, как, например, роман Томаса Харди «Вдали от обезумевшей толпы» или уже упоминавшаяся ранее повесть Уиллы Кэсер «Моя Антония». Здесь природа – богатая, пышная декорация, которая тем не менее оказывает прямое воздействие как на героев книги, так и на ее читателей. Это воздействие производят не только детали пейзажа, но также появляющиеся на его фоне живые существа и происходящие с ними события – например, убийство гремучей змеи в «Моей Антонии» или буря в конце жатвы в книге Харди.
И наконец, природа в книге может быть тем источником, в котором писатель черпает свои образы, хотя сама она в его рассказе непосредственно не участвует. Многие писатели достигают на этом пути той или иной степени успеха, и здесь я хочу снова привести в пример набоковскую «Лолиту». Как потому, что Набоков был профессиональным исследователем природы, так и потому, что герой романа, его рассказчик – Гумберт Гумберт, – напротив, человек, предельно далекий от природы и даже, в определенной мере, чувствующий отвращение к ней. Соответственно, когда этот человек уподобляет себя пауку, который сидит в центре паутины и осторожно дергает ее нити, сразу возникает ощущение, что это наукообразное сравнение принадлежит, скорее, натуралисту Набокову, ане егогерою. Похоже, что Набоков и сам осознавал эту неувязку. Возможно, именно поэтому он в других местах вкладывает в уста героя слова, свидетельствующие о его невежестве в вопросах энтомологии или орнитологии. Таким способом он показывает читателю, что он и его герой отличаются друг от друга, ибо такое невежество может быть достоянием только Гумберта Гумберта, но никак не Владимира Набокова. Однако, как правило, образы природы в «Лолите» свидетельствуют о зорком взгляде натуралиста, и каждый, кто вглядывался в паука, сидящего в центре своей паутины, немедленно понимает, о чем идет речь. И такая же зоркость сверкает во фразе Гумберта: «Карандаш Фредерика с точностью и легкостью колибри перелетал с одного пункта в другой». Этот образ тоже поражает своей точностью, и все, кто видел, например, палестинскую нектарницу, эту ближневосточную родственницу колибри, когда она порхает над цветами жимолости, легко представят себе описываемое Набоковым движение карандаша. Нектарница стремительно перелетает с цветка на цветок, ее остановки неуловимы, и им не предшествует никакое замедление полета – птица математически точно останавливается над нужным цветком и тут же снова – легко, без всякого усилия – взлетает. К тому же ее длинный тонкий клюв действительно напоминает карандаш. Так точно использовать образ колибри мог только человек, который видел эту птицу и терпеливо, внимательно наблюдал за ней.
В другом месте Гумберт рассказывает о том, как он и Лолита входят