от массированных налетов немецкой авиации.
2
Сам воздух в прачечной Дороти Синклер был вязким от пара. Она обливалась по́том, едва успевая обтирать лоб тыльной стороной ладони. Ее платок давно развязался и сполз, однако Дороти не желала даже на минуту оторваться от стирки и заново его повязать. Волосы липли к ее лицу, будто щупальца неведомого чудовища, следившего за ней. Сегодня для нее было особенно важно плотно загрузить себя работой.
Медный бак в дальнем темном углу прачечной шипел и булькал, как адский котел. В баке кипятилась одежда Эгги и Нины. Их форма пачкалась почти ежедневно. Бедняжки не виноваты: они вовсе не неряхи, это постоянное недоедание сделало их неловкими. Но Дороти была вполне способна еженедельно снабжать своих девочек стопкой выстиранного, накрахмаленного и выглаженного белья. При всех тяготах этого занятия она по-своему любила стирать. Платья, чулки, нижние юбки, кардиганы, девчоночьи брюки, рубашки и панталоны. Все остальное белье в своем доме и домах односельчан. Это было нечто большее, нежели традиционная женская работа. Стирка стала ее образом жизни. Все этапы: замачивание, погружение в бак, помешивание, возня со стиральной доской – имели свой ритм и придавали смысл ее жизни. Даже отжимание белья, чем она сейчас занималась. Вращая рукоятку отжималки, она, что называется, выкручивала душу из одежды, простыней и скатертей. Но высшим наслаждением Дороти и ее любимым временем дня был тот час, когда она развешивала белье на веревках, закрепляя его прищепками. Простыни, наволочки, сорочки развевались на ветру, как паруса, и хлопали, будто крылья ангела-победителя.
Сегодня она должна с головой погрузиться в работу. Сегодня… погрузиться… в работу.
Ей нельзя думать. Ни о чем. С того дня она мастерски научилась отгонять мысли. Нередко она думала образами. Язык – он коварный. В нем много подтекста и двусмысленностей. Дороти больше не доверяла словам. И все же совсем повернуться к ним спиной она не могла. Ей нравилось писать, и она попробовала себя в письме. Писала, когда оставалась одна. Украдкой, вынув записную книжку. Рисовать она не умела; оставалось писать. Дороти надеялась превратить свои бессвязные слова в стихи, но строки получались такими же бессвязными, бессмысленными. Ей было тяжело писать о чем-то красивом.
Дороти подняла голову от бака. Она вслушивалась в окружающие звуки и всматривалась в открытую дверь. Пар клубился, не желая выходить наружу. Творилось что-то странное. После потери… после Сидни… в ней развилось шестое чувство, почти родственное обонянию. И сейчас Дороти «принюхивалась». Брюки Нины свисали по обе стороны отжималки, но Дороти было не до брюк. Вытерев руки о передник, она подошла к двери, подняла голову и выглянула наружу. Солнце светило ей прямо в глаза, мешая смотреть. Простыни, наволочки и скатерти, развешанные по веревкам, тоже слепили ее своей белизной. Дороти прищурилась. Синее небо выглядело таким безмятежным. По нему, словно детишки, торопящиеся домой к чаю, бежали легкие облачка.
Потом