долгу самурая), он с супругой решил исполнить давно задуманное. Перед портретом покойного императора генерал взрезал себе крест-накрест живот, а его жена ударом короткого меча пронзила себе горло с такой силой, что рассекла позвоночник. Впрочем, может быть, это сделал ее муж перед тем, как убить себя, – свидетелей не было.
Борис Пильняк писал: «Я пошел туда. Там стоит небольшой домик, по-нашему вроде тех, где по уездам живут земские врачи и агрономы. Там вокруг дома проложена галерейка, откуда видна внутренность дома. На взгляд европейца – это пустой дом: ни одного стола, ни одного стула, пол покрыт татами (циновками), какэмоно на стене, туалетный столик в комнате жены, такой, перед которым надо одеваться, сидя на полу, – письменный стол маршала, такой, за которым надо писать, сидя на полу, – и все, больше ничего. В угловой комнате указаны места, где сидел маршал и его жена в момент, когда они сделали себе харакири. Там в углу трубкой свернуты циновки, залитые кровью маршала и его жены. Они перед смертью сидели на полу посреди комнаты, около хибати. Маршал и его жена перед смертью написали танки. Быль жизни маршала Ноги и его смерть – суть экстракт понятий японского парода о чести и правильности жизни, – маршал Ноги – национальный герой, патриот и гражданин своей родины. Обстановка его дома, тот быт, в котором он жил, – до аскетизма просты: и до аскетизма проста его смерть, ставшая над смертью. Вокруг дома маршала Ноги растут тенистые деревья, те деревья, которые дают покой нервам, – вишневые деревья (они в Японии величиной с березу), цвет которых есть символ души мужчины: вишневые цветы в Японии делают себе харакири, то есть особым таким ножом разрезывают себе живот… Я ушел из дома Ноги, из парка, где приютился храм его имени, – малость обалделым».
Пильняк отправился в усадьбу Ноги, к слову сказать, в неизменном виде существующую до сих пор, по той простой причине, что в 1920-е годы это было одним из мест массового паломничества японцев, воспитываемых в самурайском духе. Сегодня многое изменилось, но и сейчас это действительно поразительный по своему духу, щемящий душу уголок Токио, к которому нельзя относиться без уважения. Но было ли такое соседство на пользу советскому военному разведчику? Не думаю, что ответ на этот вопрос может быть утвердительным. Конечно, чисто теоретически, Ощепков мог строить свою линию поведения с той же четко моделируемой бесшабашной лихостью, с какой это делал несколькими годами позже Рихард Зорге. Но помимо того что это были абсолютно разные по воспитанию, образованию, характеру и темпераменту люди, Зорге жил в основном среди иностранцев и общался с иностранцами, более-менее привычными к тому, что у каждого могут быть свои странности. Ощепков же был полностью погружен во внешне ровную, однородную, но энергетически напряженную, до крайности милитаризованную в те годы японскую среду. Вряд ли это окружение смогло бы долго с дружелюбным доверием относиться к странному иностранцу, а значит, Ощепков был бы неминуемо