в той же цене. Список подвигов и побед
измерялся бумажками. Было немного жаль.
Нет, не денег – иллюзий. Покупка, обмен, обман.
Он терся среди барыг. И втерся в круг через год.
Ему не мешали ни возраст, ни полупустой карман.
И если он делал ход, то это был верный ход.
В семидесятые годы, ощущая сродство
тоталитарных режимов, он собирал подряд
"советы", "китай" и "наци". В собранье его
было до пятисот разнообразных наград.
В миру он был врач-кардиолог. В кабинете стоял манекен
в кителе, сшитом из враждующих половин:
слева – звезды, справа – кресты. Вдоль белых стен
красовались стенды. Здесь он отдыхал один.
Я там появился однажды по просьбе его отца
через год после того, как сына хватил удар.
Остаточные явления. Выраженье его лица
меня поразило. Казалось, он был безнадежно стар.
Отец смотрелся моложе. Он стоял в стороне,
следя за ходом осмотра. Зная все наперед.
Три еврея. И ценный военный плакат на стене:
"Радуйся, фюрер! С тобой немецкий народ!"
"Храм называется ступа. В храме, что в ступе пест…"
Храм называется ступа. В храме, что в ступе пест,
огромный каменный Будда один, как перст.
На площади несколько каменных черепах
пирамидою друг на дружке. Чуть левее – скала.
Под скалою звенит ручей – прозрачней стекла.
До вечера здесь сидит достопочтенный Пак.
Вечером Пак идет в горы, в пещеру, во мрак.
В этой пещере живет золотой дракон.
Найдешь чешуйку дракона – получишь жену. Так
тут добывают жен. Закон суров, но – закон.
Пак заходит в пещеру. Дракон, встречая его,
превращается в деву с копною черных волос,
наспех заколотых шпильками. На девушке – ничего,
кроме халата в узорах из красных цветов и ос,
вышитых серебром. Тогда ощущает Пак:
все его существо, опустившись в пах,
вздымается, выгибаясь, как головы черепах.
Но это бывает вечером. А по утрам
если заглянешь в ступу (так называется храм),
там двое – каменный Будда и достопочтенный Пак.
"Все о том же, о том же, как написала Линор…"
Все о том же, о том же, как написала Линор
Горалик, а ты – напомнила, с этих пор
мысли ходят по кругу,
как угрюмые зэки во дворике вечной тюрьмы.
Время длится в молчании. Мы
все сказали другим, сами себе и друг другу.
Все о том же, прибавлю – все то же, все так же. Вчера
тоже было не легче. Теперь ни черта
в двух шагах не увидишь.
Собирать образа, чемоданы, котомки, вязать узелки,
слушать, как гробовые полки
распевают казацкий хорал или песню на идиш.
Все о том же, все так же, все те же, за вычетом той,
заокеанской, чужой оболочки пустой,
цвета школьного мела.
И душе остается,