в «Олимпийский стол» – превосходную поварню Ликорта, о которой гастрономы в Риме рассказывали ему чудеса.
Оставшись наедине с женою, Вер подошел к ней и ласково спросил:
– Можно мне проводить тебя до дому?
Домиция Луцилла бросилась на диван, обеими руками закрыла лицо и не отвечала ни слова.
– Можно?
Так как жена упорствовала в своем молчании, то он подошел к ней ближе, положил руку на изящные пальцы, которыми она прикрывала лицо, и сказал:
– Ты, кажется, сердишься на меня?
Легким движением она отстранила его руку и вскричала:
– Оставь меня!
– Да, к сожалению, я должен тебя оставить, – вздохнул Вер. – Дела призывают меня в город, и я буду…
– И ты будешь просить молодых александриек, с которыми ты вчера кутил целую ночь, показать тебе новых красавиц; это я знаю.
– Здесь действительно есть женщины, прелестные до невероятия, – с полной непринужденностью отвечал Вер, – белые, коричневые, бронзовые, черные – все они обворожительны в своем роде. Нельзя утомиться созерцанием их.
– А твоя жена? – спросила Луцилла, встав перед ним с серьезным выражением лица.
– Моя жена? Да, она прекраснейшая из всех женщин. Жена – это серьезный, почетный титул и не имеет ничего общего с радостями жизни! Как мог бы я произносить твое имя в одно время с именами тех малюток, которые помогают мне коротать часы досуга?
Домиция Луцилла привыкла уже к подобным словам, однако и на этот раз они огорчили ее. Но она скрыла свою печаль и, скрестив руки, сказала с решительностью и достоинством:
– Так разъезжай по жизненному пути с твоим Овидием и с твоими купидонами, но не пытайся повергать невинность под колеса твоей колесницы.
– Ты говоришь о Бальбилле? – спросил претор и громко рассмеялся. – Она умеет защищать себя сама, и у нее слишком много ума, чтобы позволить Эроту поймать ее. Сынку Венеры нечего делать у таких добрых приятелей, как мы с Бальбиллой.
– Могу я поверить тебе?
– Ручаюсь тебе в том, что я ничего от нее не желаю, кроме ласкового слова! – вскричал он и чистосердечно протянул жене руку.
Луцилла только слегка прикоснулась к ней кончиками пальцев и сказала:
– Отошли меня назад, в Рим. Я невыразимо тоскую по детям, в особенности по нашему мальчику.
– Нельзя, – серьезно возразил Вер. – Теперь нельзя, но через несколько недель, надеюсь, это будет возможно.
– Почему не раньше?
– Не спрашивай меня.
– Мать имеет право знать, почему ее разлучают с сыном, лежащим в колыбели.
– Эта колыбель стоит теперь в доме твоей матери, которая неусыпно заботится о наших малютках. Имей еще немного терпения, так как то, чего я домогаюсь для тебя, для себя самого и главным образом для нашего сына, так велико, так громадно и трудно достижимо, что из-за этого стоит перенести целые годы тоскливого ожидания.
Последние слова Вер проговорил тихо, но с достоинством, которое было ему свойственно только в решительные