нашим владеют всем светом, он – этой половиной, а наш – этой, так ежели теперича они, примером сказать, сойдутся вместе, так земля, значит, не сдержит их… такая у них у обоих силища!
– Сила не маленькая, что говорить! Поди, и впрямь земля не выдержит.
– Говорю тебе – не выдержит…
– Где выдержать!
– Да и потому им нельзя встретиться на земле, что за нас опасаются, – пояснял солдатик с Георгием.
– А для чего им за нас опасаться, дядя?
– Как для чего! Мы задеремся с ими, с французами: как бы сошлись маленько, так и драка.
– Это точно, что драка.
– Да еще какая драка, братец ты мой! Потому мы будем опасаться за свово, а они за свово – ну и пошла писать…
– Где не пошла! Такую бы ердань заварили, что ой-ой-ой!
– Верно… А тут бы наши казачки скрасть ево захотели…
– Как не захотеть! Лакомый кусочек… А казаки на это молодцы, живой рукой скрадут.
– Скрадут беспременно… Вон не дале как под Фридландом французский бекет скрали… Велели это Каменнов да Греков – уж и ловкие ж шельмецы! – велели это своей сотне раздеться, да нагишом, в чем мать родила, аки младенцы из купели, и переплыли через реку, да и скрали бекет, а опосля как кинутся на самый их стан, а те как увидали голых чертей, ну и опешили…
– Да, ловкие шельмы эти казаки.
– Где не ловкие! Поискать таких, так и не найдешь.
– Где найти! Продувной народец.
Как бы в подтверждение этого в толпе показался верховой казак, который, перегибаясь то на ту, то на другую сторону, словно вьюн, и делая разные эволюции пикою, покрикивал:
– Эй, сторонись, братцы! Подайся маленько! Конвой идет, конвой дайте место.
Толпа несколько отхлынула и оттеснила в сторону пейсатого еврейчика, который, толкаясь средь народа с лотком, наполненным булками, огурцами, колбасами и всякой уличной снедью, выкрикивал нараспев и в нос:
– Келбаски свежи… огуречки зелены… булечки бялы… Ай-вей! Ай-вей!
В одно мгновенье казак так ловко нанизал на свою пику огурец, потом колбасу, затем булку и все это пихал себе за пазуху, что еврейчик положительно не мог опомниться…
– Ай, да казак! Аи, да хват!
– Ай-вей! Ай-вей! Мои булечки! Мои огуречки! Ай келбаски!
В толпе хохот.
– Сторонись, братцы! Подайся маленько! Конвой идет! – покрикивал этот «хват» как ни в чем не бывало.
К берегу Немана действительно двигался конвой стройными рядами, блестя на солнце оружием и красивыми мундирами. Конвой составляли полуэскадрон кавалергардов, чинно и гордо восседавших на холеных конях, и эскадрон прусской конной гвардии, которой еще более, чем русскому воинству, тяжко досталось от немилостивой руки «нового Атиллы». Конвой, оттеснив толпу, выстроился в линию, которая правым флангом упиралась в берег Немана, а левым касалась какого-то полуразрушенного здания, осеняемого, однако, двумя огромными флагами – русским и прусским.
То же самое движение замечалось и на противоположном берегу Немана, особенно же в той улице Тильзита, которая вела