было невозможно, поэтому все стремились поменьше бывать в кабинете и все, что можно, выполнять на стороне. Действительно, допрашивать одновременно трех человек, когда один признается, второй запирается, третий пудрит следователю мозги…
Но самым забавным в комнате были разбросанные повсюду вещественные доказательства. Новому человеку, впервые попавшему сюда, было явно не по себе, когда он видел окровавленную рубаху, свисавшую со шкафа, топор, завернутый в газету с подозрительными бурыми пятнами, затертый лифчик, давно уже пылившийся на подоконнике. В углу стоял опечатанный бидон с самогоном, у стены – радиатор с клочьями ткани и с пятнами, «по виду напоминающими кровь», как было сказано в протоколе. Тут же валялись поношенный женский сапог, пробитое цинковое ведро, самодельный нож невероятных размеров – похоже, умелец собирался сделать меч, но еще до окончания работы вынужден был пустить его в дело. На стене висел расколотый мотоциклетный шлем, из-под стола Пафнутьева торчала лошадиная нога со сбитой подковой, в шкафу на полочке лежал высохший человеческий палец, словно бы в ожидании, пока явится за ним хозяин. Все это были молчаливые свидетельства происшествий, которые расследовались хозяевами кабинетика. Конечно, вещественным доказательствам положено лежать опечатанными и неприкосновенными, чтобы не видели их ни свидетели, ни потерпевшие и не могли бы, увидев эти предметы, поправить свои показания. Но следователи даже не мечтали о других условиях, поскольку никогда других условий и не видели.
Войдя в кабинет, Пафнутьев в дальнем углу у стола увидел зареванную женщину с синяками на полной руке, а перед нею – проникновенного Дубовика, в глазах которого было столько боли и сочувствия, что любой бы разрыдался на месте женщины.
– Старик, – Дубовик оторвался от протокола, – что произошло? Каждые две минуты забегает шеф и задает один и тот же глупый вопрос – где Пафнутьев? Будто это не кабинет, а туалет… Ты бы зашел к нему, успокоил.
– Надо же, – проговорил Пафнутьев, усаживаясь за стол.
– Я сказал, что, как только появишься, сразу отправляю тебя к нему… Что там случилось?
– А! – Пафнутьев махнул рукой, поставил в угол портфель, помня о его содержимом. – Прихлопнули одного… Вот и беспокоится. Любопытно ему.
– Как, сегодня? Так ведь это… Утро!
– Жизнь. – Пафнутьев развел руками. Что-то заставило его замолчать, и вовсе не женщина была тому причиной. Обычно они и при посторонних могли обменяться незначащими подробностями. Но сегодня, едва он заговорил об убийстве, возник в памяти настораживающий мохнатый палец Халандовского.
– Тоже верно, – согласился Дубовик, и снова нос его завис над строчками протокола. Нос у Дубовика с годами не только краснел, но наливался какой-то внутренней силой, словно в нем что-то зрело, грозя каждую минуту взорваться не то диковинным цветком, не то уже зрелым плодом. А иногда он казался органом, вышедшим из повиновения и живущим своей таинственной жизнью. Но глаза оставались добры до беспомощности, характер у него